поближе виском, устроился какой-то парень, белобрысый, в свитере и мятом пиджаке. И она и он смотрели так, как будто вот-вот прыснут от смеха, как будто им сказали что-то очень смешное перед тем, как щелкнул затвор аппарата.
— Кто это? — Травников показал на белобрысого. — Весельчак.
— Хожаков. Контрольный мастер в цехе, где работал Гуго. Из местных — заводы слились, когда приехали эвакуированные, так он дневал и ночевал у Шульца, карточки ему отоваривал; нечего, говорил, произношение в магазине демонстрировать. В цехе все знают, а в магазине — нечего. Ну а когда я приехала, они вместе комнату разгородили… Хожаков и конспирацию устраивал, мы с ним на мороз выходили прогуливаться, когда проверка прописки случалась — я ведь нахально там обитала…
— Без прописки и без карточек, — в тон подсказал Травников.
— Ага. Вот они оба со мной и делились — Шульц и Хожаков. — Юлия отложила фотографию и, перебрав оставшиеся, протянула снимок Травникову. — Смотри, какой Шульц импозантный в военной форме, хоть и без погон. Ничего? Прусские гены все-таки кое-что значат! И, между прочим, я снимала. Тут все Гуго фотографировал, а это — я.
— А где это? Тоже в Свердловске?
— Ну, — Юлия обидчиво сложила губы трубочкой, — неужели не узнал? А еще летом жил у нас в Павшине… Это же Банька, помнишь? А там, выше по склону. — Красногорск.
Да это была действительно та речушка, где летом сорокового года Травников бродил по щиколотку в воде. Дачный поселок находился правее, дальше от того места, где на фотографии стоял Шульц — в ловко сшитом кителе без погон, в сапогах, и фуражка на голове браво сидела, как у потомственного офицера. Вот только неясно было, что слева, на другом берегу Баньки: раньше там стояли бараки, Санька там жил, они и теперь виднелись, но как бы через проволочную сетку.
— А здесь почему колючая проволока?
— Почему… Потому что лагерь военнопленных, Гуго переводчиком у начальника лагеря работал. Его в сорок втором, в конце, Коминтерн разыскал и направил на работу с военнопленными. Сначала на Урале, а потом в Красногорске… Я там, Жека, «На дне» по-немецки смотрела. Самодеятельность — но блеск! Из Москвы караванами машин приезжали смотреть. Кому разрешалось, разумеется. А Сатин, — Юлия еле сдерживала смех, — Сатин — бывший генерал вермахта. Гуго мне потом писал, что не без влияния, наверное, Горького тот генерал в ГДР стал заместителем министра.
— Вы, значит, переписывались с Шульцем?
— Изредка, — сказала Юлия и замолчала, уставилась в окно. Продолжила медленно, тихо: — Не могла я его мучать, понимаешь. Не задалось у нас. Сразу, с первого знакомства. То есть у меня не задалось: друзья, а он хотел большего.
Она опять замолчала, стала собирать фотографии в пачку, и Травников вдруг понял, почему Шульц так придумал — чтобы черный пакет попал к Юлии не сразу. Он был теперь совершенно уверен, что Петер, племянник Шульца, и не искал Юлию, так совпало, что ее не было в Москве, а вообще-то у Петера наверняка были инструкции разыскать его, Травникова. Он не хотел, Шульц, быть неправильно понятым и в своем самом последнем послании, ему нужен был свидетель.
— Как ты перевела? — спросил Травников. — Ну, это слово: гастфройндлих… ух, язык сломаешь!
— Добрая, — сказала Юлия, и глаза ее повлажнели. — Добрая страна. — С долгим вздохом она положила фотографии на стол и, будто бы разом отсекая всех и вся из круга своих мыслей и памяти, бодро спросила: — А ты-то как, Жека, добрый мой родственник? Ася говорила, бежать из своей газеты собрался. Что, стоит?
Травников неопределенно мотнул головой.
— Двадцать рэ в месяц прибавка. Но я сегодня изменил решение. Остаюсь. Есть поговорка: храни вещь семь лет, и она пригодится.
— Семь! Ты, по-моему, раза в два больше в редакции отбарабанил. По-прежнему боишься разбогатеть?
— Вот еще…
— Ну, тогда, наверное, из моральных соображений. Одержал победу над собой?
— Как сказать. Меня сегодня мой подчиненный зло корил, что плохо работаю. Вот, буду стараться исправиться. Заводик специально присмотрел. Стану помогать коллективу достигать высот мирового прогресса.
— Ты? — Юлия всплеснула руками. — Ты, Жека, плохо работаешь? Не верю. Небось все твердишь, что можно лучше, а кругом и рады: хоть один сам признается, что не умеет… Чего ты действительно не умеешь, так это постоять за себя. И Аська тебе не помогает — и так, мол, хорош! Наверное, спит до одиннадцати, если не растолкать, да?
— Что поделаешь. — Травников усмехнулся. — Организм требует. Врачи теперь определили: каждому по потребности.
— Скажешь тоже — организм. Что я, сестричку не знаю? Тебе бы, Жека, на мне жениться — горы бы свернул!.. Ну скажи, подошла бы я тебе в жены?
Травников с опаской поднял глаза на Юлию. Она смотрела с веселым вызовом, и трудно было понять, шутит она или всерьез. Травников тяжело передохнул:
— Ладно о старом. Давай лучше поговорим, что с дачей делать. Ты ведь тоже наследница…
Статья о ладожских буерах была напечатана, но отклики на нее приходили совсем не те, какие ожидались. Семидесятилетняя пенсионерка вспомнила, как эвакуировалась по «Дороге жизни», рассказывала, кем стали бывшие тогда при ней дети. Пионеры спрашивали адреса и фамилии буеристов. Было письмо, где предлагалось снять по статье цветной широкоформатный фильм. Лишь в одном, подписанном доктором технических наук и яхтсменом, говорилось, что он готов познакомить корреспондента с человеком, причастным к рассказанной истории, если корреспондент приедет в Ленинград.
Травников поехал. Доктор наук оказался моложавым крепышом в выгоревшей клетчатой рубахе, дешевых джинсах и кедах. Машина у него, однако, была новенькая, приятно пахла пластиком, и он быстро погнал ее на Крестовский остров.
Клуб — вот что поначалу больше всего поразило Травникова — был тот же самый, его клуб. Те же ворота, во всяком случае, похожие на старые, тот же голубой дом с мачтой на крыше и те же сараи для парусов и такелажа, только эллинг вдали красовался другой, бокастый, с выпуклой серебристой крышей. И причал был новый, широкий, в
