Да — реальность заговорила неоспоримым, однозначным языком крупномасштабной гибели людей — ворвавшись, возможно, в последний раз в заколдованный круг шизофренического одиночества. Кстати, трудно найти абстрактный метафизический элемент в рычащей батарее одиннадцатидюймовых гаубиц (тут хватило и пулеметов) — разве что в далеком воспоминании об этом или в случае совсем уж безысходной скуки. Реальное переживание гаубичного залпа вызывает скорее (у многих, не у всех) первичные Религиозные рефлексы на почве веры в личное божество: общеизвестен факт, что даже неверующие молятся в минуты опасности.
Генезип завернул за темный угол и увидел, что с тыла здание полыхает всеми окнами, освещенное «a giorno»[201] (как любила говорить графиня-бабушка), хотя фактически уже начинался день. (Боковые крылья были расположены под углом к главному корпусу, поэтому со стороны фасада ничего не было видно — важная деталь!) Полный дикого боевого задора (он был в этот момент совершенно автоматической скотиной, только н а д «лобиком» у него сияла звездочка б е з ы м я н н ы х идеалов, как у той дамы с рисунков Гротгера) молодой юнкер (отнюдь не человек) взлетел по лестнице и понесся в свой эскадрон. Лица были в основном бледные, особенно у старших, а глаза мутные и недовольные. Лишь на нескольких рыльцах помоложе рисовался тот же дурацкий пыл, что и у Зипки. Другое дело, если б играл оркестр и присутствовал сам Великий Коцмолухович. Что делать — не мог же он поспеть везде. Насколько легче, в смысле личных действий, было сражаться в старину.
Когда он доложил о прибытии дежурному офицеру, тот спокойно сказал:
— Опоздай вы на полчаса, пошли бы под трибунал. А так обойдется арестом.
— Я не получил приказа. Сестра тяжело заболела ангиной. Я был у нее всю ночь. — Слова чуть ли не первой в его жизни официальной лжи расцвели, как бледные орхидеи на той паскудной (не приведи Бог) куче дряни, какой было все его прошлое. На вершине свалки лежал труп с молотком в башке. Зип поспешил отогнать эту картину. Голос из иного, якобы реального, мира, продолжал:
— Не оправдываться. Вы самовольно пропустили вечернюю поверку, покинув расположение, когда не было еще и девяти, а в приказе четко сказано, что сегодня все юнкера ночуют в здании училища.
— Вы полагаете, господин поручик...
— Ничего я не полагаю. Прошу на место, — произнес молодой человек (Васюкевич) так холодно (но ядовито холодно — по-хамски), что Генезип, весь горевший изнутри — сполохи играли и на щеках — «священным» огнем молодецкого скандала и с к о р е е о х о т н и ч ь е й с т р а с т и к а к т а к о в о й, чем желания убивать (с него пока было достаточно), превратился в кучу застывшего в о й с к о в о г о металлолома, почти хлама, годного для похоронной команды, лазарета или кухни, но не для фронта! Ему подпортили эту минуту глупыми формальностями. Но, несмотря ни на что, он был дьявольски рад, что стряслось такое «приключение». Идейная сторона борьбы была ему ничуть не интересна — его занимали только последствия лично для него, а смерти, мнилось ему, вовсе нет. Самое идиотское состояние на свете, которое так способствует всяческим «военным подвигам» на низших уровнях войсковой иерархии. Ему казалось, что кадавр неизвестного бородача будет бесследно впитан кровавой кашей, всосан ею и втерт в кожу надвигающихся событий, смысла которых, невзирая на все прежние размышления, он сейчас не понимал вообще.
Вдалеке снова затрещал пулемет, а потом ближе отозвались одиночные ружейные выстрелы и послышалось что-то вроде отдаленного рева толпы. В шеренгах поговаривали, что в атаку юнкера пойдут пешим порядком. До сих пор о конях не было речи. Все, кроме заядлых конников-циркачей, были этому рады: гарцевать по мокрым «кошачьим лбам» булыжника и по асфальту! — никакому нормальному кавалеристу не улыбалась такая перспектива.
— Смирно! — двойная шеренга замерла. — Напра-во! Колонной по два шагом-арш! — раздалась команда. Генезип узнал голос Володыевича (он не видел его за колоннами). Так вот кто будет командовать эскадроном — этот главный его школьный «враг» среди офицеров. Ну, не везет так не везет! Несмотря на это, он рванул вперед с такой силой, что на миг ему показалось, будто он уже там, где идет резня оболваненного человеческого быдла — чтобы другому быдлу когда-нибудь стало немножко лучше. Идеи! Боже — где те счастливые времена, когда идеи действительно витали над подобными побоищами — теперь никто и ничего не знал. Все сомнения лопнули, как перетянутые подпруги, — что-то внутри распалось, и личная воля уступила место полному параличу индивидуальности — только система мускулов, которой руководил кровожадный внутренний громила, напряглась, как трансмиссия машины, пущенной в ход далеким центром сил. В легкой, пустой голове носились разрозненные, беспричинные, дематериализованные картинки. Генезип ощутил свою голову как нечто полое, как бездну, а над ней витали фантазмы, точно светлые мотыльки в лучах солнца.
Но что за солнце их освещало? «Центр Бытия» — тайна бесконечного пространства и угасающее единство личности — черный экран: на нем проступают отдельные картинки, н о о н с к р ы в а е т н е п о с т и ж и м у ю в с е о б щ н о с т ь. И н а ч е н е б ы л о б ы н и ч е г о. «А я буду жить, черт возьми, потому что еще не исполнились сроки, и я еще покажу!..» — говорили мускулы. И на фоне этой странности — красная стена конюшни на той стороне, а над ней свинцовое небо летнего, хмурого утра. «Как, мы еще тут?» — ему казалось, что промчались годы. «Я уже никогда не познаю реальность», — какое-то толстенное стекло наглухо отгородило Генезипа от мира. Его не пробьют даже пули солдат Синдиката Спасения. Должно быть, оно лопнет с его смертью. То, что прежде было мотором великого творчества (тайна «я»), героической борьбой индивида за место во вселенной — место в смысле метафизическом, не социальном, сегодня — лишь ветхий шлейф безумной суеты шизоидов. Пикнические субъекты вместе с бабами скоро задавят эту дегенеративную расу, зажмут совершенно — тогда никому уже не будет плохо в великолепно организованном муравейнике.
Голос ненавистного ротмистра, отягощенный теперь грозными, н а с т о я щ и м и командами, напомнил Зипеку первый визит княгини в училище. Как же давно это было! Он почти не узнал себя в том забитом пареньке из прошлого — он, юнкер, идет в настоящий бой, он настоящий убийца и безумец. Впервые он осознал, что, может быть, уже... Не было времени... Последняя картинка: Громила срастается с ним; кое-где (в душе) еще виден прежний мальчик, но его пожирает темная, безликая фигура. Зипек увидел это почти в деталях, как бы сбоку. И ему на миг (само собой) показалось, что у этого недавнего узника, а теперь хозяина, борода такая же, как у того убитого полковника, только черная.
Они вышли в город и по улице, ниспадающей вниз, побрели по липкой грязи к предположительному очагу всего этого безобразия. И снова из внутренних резервов духа пахнуло полной бесшабашностью и отчаянным легкомыслием. Такие возгласы, как «Гей-гоп! Эге-гей! Айда!» и т. п. (если б, конечно, они не были слишком отвратны как таковые) могли бы теперь прийтись очень кстати. И все-таки, хотя «вот очистительное пламя принялось постепенно, с флангов пожирать скверну всеобщего маразма», Генезип чувствовал, что если б не встреча с посланцем Джевани, все было бы не так легко и просто, как в эту минуту. Это был единственный загадочный пункт, наделенный особым очарованием в омерзительно ясной пошлости нынешнего порядка вещей, причем, казалось, не только здесь, а и во всей вселенной. Весь старый мир, с его тайнами и чудесами, представлялся теперь опасным и мучительным хаосом, полным пленительных укромных местечек, но и подлых ловушек, неведомых возможностей, но и мук раздвоенности и вытекающих отсюда более реальных неудобств. Пример — история с полковником: Зип больше не имел охоты «переживать» такое, но как совладать с тем, что происходит само, без всякого участия контрольного аппарата? (Таблетки у него при себе — только это несомненно.) Все, что имело место (кроме, возможно, его внутренней смуты или китайской стены вдали — этих тайн второй степени), было ярко, отчетливо, элементарно и, по крайней мере с внутренней точки зрения, совершенно безопасно — без укрытий, в которых притаились враги-двойники, но и без так наз. «прелестных уголков», где можно спрятаться в любую минуту, когда надоест реальность. Но прежде всего это было скучно — скучно, как холера, как хроническая гонорея, как классическое искусство, как материалистическая философия, как общая доброта всех по отношению ко всем. И если б не сражение, как по заказу выпавшее на это утро, неизвестно, как бы еще обернулось дело — может, дошло бы дело и до самоубийства. Единственной искоркой тайны высшего ряда была новая религия. За нее, как за «последнюю бритву», хватались почти все, чувствуя, что вне ее нет уже почти ничего, кроме научной организации труда. А некоторым этого было мало. Особенно страдали те, кому с детства накачивали мозги возвышенными и бесплотными идеалами, а потом, во имя тех же идеалов, приказали стать бездумными машинами. Как же так можно — фу!
