— Посланный ждет ответа, — заметил конторщик.
— Скажите ему, что ответа не будет, — сказал хозяин, не поднимая глаз от конторки.
В ту же минуту промелькнуло у него в голове: «Объяснения, упреки, жалобы! Что мне на это отвечать?» И письмо осталось лежать нераспечатанным, пока продолжалась деловая корреспонденция.
* * *
Когда невеста накануне вечером рассталась с ним, первое чувство, охватившее ее, был гнев. Гнев за то, что он, оптовый торговец, как бы пренебрегал ею. Она принадлежала к чиновничьей семье и мечтала о том, чтобы играть роль в обществе. Под влиянием его теплой, преданной любви это у нее понемногу изгладилось. А так как он никогда не прекращал твердить о том, что она имеет на него облагораживающее влияние, и так как она сама замечала, как он в ее руках делался элегантнее и чище, то она чувствовала себя существом высшим. Его беспрестанное обожание возбуждало в ней чувство собственного достоинства, и она цвела и развивалась под влиянием солнечного света, который распространяла его любовь. Когда же вдруг этот свет померк, стало темно и холодно вокруг нее, и она сразу погрузилась в свое первоначальное ничтожество, вся съежилась и сократилась. Это открытие, что она была жертвой заблуждения и что его любовь была причиной ее новой жизни и возвышения ее личности, возбудило ненависть к нему, решительно доказавшему ей, что такою, какою она была последнее время, она была только благодаря ему и его любви. А как только он перестал быть ею любимым, он стал лишь оптовым торговцем, которого она ставила невысоко.
— Такого-то, который торгует кофе и сахаром, — говорила она сама себе, засыпая, — я могу свободно переменить на лучшего!
Когда же она проснулась на следующее утро, то почувствовала весь позор быть покинутой. Расторгнутое жениховство после второго оглашения не могло не бросить на нее тень и не сделать затруднительным поиск другого жениха.
В приливе злобы села она писать письмо, в котором в гордом и обиженном тоне требовала объяснения и тут же просила его прийти.
Когда же посланный вернулся и объявил, что ответа не дали, она пришла в совершенное бешенство. Она решила идти к нему в контору, где она еще ни разу не бывала, и там на глазах у служащих швырнуть ему через всю комнату кольцо (как обычно делается в таких случаях) и показать, насколько глубоко она его презирает. С этим она вышла!
Она дошла до двери и постучалась. Так как никто не отпирал и не отвечал, она вошла и очутилась в передней. Через внутреннюю стеклянную дверь увидела она жениха, склоненного над конторской книгой, с напряженным серьезным лицом. Она еще никогда не видала его за работой; а за работой всякий человек, даже самый ничтожный, выглядит привлекательно. Святой труд, делающий человека тем, что он есть, придавал ему это особое достоинство сосредоточенной силы, и ею овладело чувство уважения, которое она не могла в себе подавить.
Он как раз в эту минуту пересматривал в конторской книге последний расход на устройство квартиры. Это равнялось приблизительно его сбережениям за десять лет, в продолжение которых он вел сам дела; не будучи мелочным, он все же с грустью и горечью думал, что теперь все это напрасно брошенные деньги. Он вздохнул и отвел взгляд от красноречивых цифр. В это мгновение заметил он за стеклянной дверью похожее на пастель в рамке бледное лицо с большими глазами, которые он хорошо знал и в которых светились горе и страдание. Он приподнялся и остался стоять на месте с выражением большого мужественного немого горя, как бы вопрошающего и трепещущего. Тут он прочел в ее взоре, как возвращалась утраченная было любовь, и этим все было сказано!
Когда через несколько мгновений они, счастливые, как никогда раньше, шли вместе по улице, он спросил:
— Что вчера сделалось с нами?
Он говорил «мы», чтобы не заводить речи о том, кто виноват.
— Я не знаю; я этого объяснить себе не могу, но это было самое ужасное, что я когда-либо испытала! Мы этого никогда больше делать не будем!
— Нет! Этого больше никогда не будет. И теперь, Эбба, это на всю жизнь! Ты и я!
Она прижалась к нему, вполне уверенная, что после такого испытания уже ничто на свете их не разъединит, насколько это будет зависеть от них самих.
* * *
Они обвенчались. Вместо того чтобы затаить свое блаженство в своем гнездышке, они сели в поезд, среди чужих, равнодушных, любопытных или прямо-таки враждебных людей. Затем началось их скитание из одного отеля в другой. За табльдотом на них пялили глаза; они бегали по музеям до головной боли, так что, когда наступал вечер, они, усталые, сидели молча, недовольные всякими неудачами.
Деятельному человеку, оторванному от своей работы и своей среды, трудно было сосредоточиться. Когда помыслы его возвращались к делу, покинутому на чужие руки, он становился рассеянным и скучным. Их обоих тянуло домой, но им стыдно было раньше времени возвращаться, они боялись, что их встретят насмешками.
Первую неделю они провели в том, что передавали друг другу свои воспоминания из времени жениховства; в продолжение второй недели они говорили о путевых воспоминаниях первой недели. Они, следовательно, жили не настоящим, а только прошлым…
Когда наступали моменты скуки и молчания, он, бывало, утешал ее тем, что отношения их станут легче, когда накопится у них запас общих воспоминаний и когда они привыкнут к вкусам и привычкам друг друга. Теперь же они, из внимания одного к другому, подавляли в себе мелкие особенности, слабости, как делают люди благовоспитанные. Но это порождало некоторое принуждение, утомляющую бдительность; и наступило время больших неожиданностей. Владея в большей степени самообладанием, он остерегался сказать слишком многое и понемногу скрывал свои склонности и привычки; она же раскрывалась вся. Любя ее, он хотел быть ей приятным и потому научился молчать. И в конце концов она вошла в его жизнь со всеми привычками, странностями, особенностями и предрассудками не только своими, но и всей своей семьи, так что ему казалось, что он съежился, почти уничтожился.
В один прекрасный вечер молодой женщине захотелось во что бы то ни стало восхвалять свою сестру, возмутительную кокетку, которую молодой муж ненавидел за то, что она из корыстных целей старалась расстроить их брак. Он слушал молча, иногда поддакивая еле внятным мычанием. Наконец восхваление перешло в какой-то дифирамб и, несмотря на то что муж находил умилительной преданность жены ее родственникам, он все же не мог глядеть на них ее глазами. Поэтому он замолчал. Но такого рода молчание красноречивее всяких слов. При этом еще он прикусил себе губу, и его бросило в жар.
Молодая женщина не скрыла своего недовольства. Она позволила себе сделать движение, которое вообще женщине до поразительности не идет: она прищемила себе двумя пальцами нос, как бы желая указать, что пахнет нехорошо. При этом она как-то вопросительно взглянула на присутствующих, как бы ища у них поддержки.
Муж побледнел, встал из-за стола и ушел. Все присутствующие обратили внимание на эту дикую сцену.
* * *
Выйдя на улицу чужого города, он расстегнул пиджак и вздохнул полной грудью.
— Я становлюсь лицемером от того, что церемонюсь с ней, — подумал он. — Нагромождается целая гора лжи, и в один прекрасный день все рухнет! Что за грубая женщина! А я-то воображал себе, что от нее могу научиться более тонкому обращению! Лицемерие и обман! Вся ее любовь была лишь обманом, чтобы ослепить меня!
Затем он старался представить себе, что происходит в зале гостиницы. Она, само собой разумеется, плачет и глазами взывает к присутствующим, как бы спрашивая, не находят ли они ее достаточно несчастной с таким мужем. Она всегда особенно вызывающе смотрела на гостей табльдота, и когда, бывало, он ожидал от нее ответа на вопрос, она обыкновенно обращала взоры свои к присутствующим, ожидая от них поддержки против притеснителя. Она всегда на него смотрела как на тирана, несмотря на то что он добровольно сделался ее рабом.
Идя куда глаза глядят, очутился он на набережной, как раз перед купальнями… ему это-то и надо было. В одно мгновение разделся он и бросился в воду, нырнул с головой, а затем поплыл в темноте. Это освежило его уязвленную мелкими уколами душу, и он чувствовал, что смывает с себя грязь. Он лег на спину и устремил взоры на усеянный звездами небесный свод, но в это самое мгновение он услышал за собой шипение и плеск. То шел на него большой пароход, и ему пришлось во что бы то ни стало отплыть в сторону.
Он повернул к окаймленному фонарями берегу, и освещенная гостиница бросилась ему в глаза…
Когда он оделся, то испытывал на душе лишь беспредельную грусть, грусть об утраченном рае. А горечь исчезла.
* * *
В таком настроении вошел он в свою комнату и застал жену у письменного стола. Она встала и бросилась ему на шею, конечно, без единого слова о прощении — этого он и не требовал, и этого она сделать не могла, так как не знала, что совершила дурной поступок.
