Проснувшись на следующее утро довольно рано, он остался спокойно лежать, раздумывая о происшествиях истекшего вечера. И он стал упрекать себя за то, что молчал и не защищался. Теперь ему стало ясно, что вся их совместная жизнь заключается в его молчании и в уничтожении его личности. Потому что, если бы он накануне прервал молчание, она ушла бы — она всегда собиралась уходить к матери в тех случаях, когда он дурно с ней обращался, а она называла дурно обращаться, когда ему наскучивало делать себя хуже, чем он был в действительности. На ложной почве зиждилось все, и когда-нибудь все должно было рухнуть. Обожать, почитать, вечно повиноваться — это составляло плату за любовь; он должен был платить или отказаться от любви.
Вечер состоялся. Муж, как хороший хозяин, сделал все, чтобы самому стушеваться и выставить жену. Его друзья, все люди порядочные и воспитанные, по очереди занимали жену со всем почтением, которое они считали своей обязанностью выказать молодой женщине.
После ужина было предложено помузицировать. В доме был рояль, но жена не умела играть, а муж не согласился. Молодой врач вызвался играть, и так как ему был предоставлен выбор программы, то он избрал Вагнера. Жена не знала, что именно он играет, но почувствовала скуку от серьезной музыки. Когда прекратились громовые звуки, мужу было не по себе, потому что он мог представить себе, что теперь могло произойти.
И произошло.
Как любезная хозяйка, она должна была что-нибудь сказать. Просто поблагодарить казалось ей чересчур коротко; она спросила, что он сыграл.
— Вагнера!
Тут по адресу мужа направился тот взгляд, которого он со страхом ожидал и которым она хотела сказать ему, что он изменник и предатель, который, пользуясь ее неведением, хотел заставить ее похвалить самое отвратительное, что она когда-либо слышала. Во время жениховства выслушивала она со вниманием пространные речи жениха о музыке Вагнера; но тотчас же после свадьбы она объявила категорически, что она его не выносит. Поэтому-то никогда муж ей ничего не играл, и она притворялась, что не знает, что он умеет играть.
Теперь же, не зная, что было перед ней исполнено, она была поставлена в неловкое положение, и муж должен был по ее взгляду понять, что его ожидало.
Гости разошлись, и хозяева остались вдвоем. Муж был приучен еще в родительском доме никогда не говорить дурно о только что ушедших гостях; лучше молчать.
И она слышала когда-то о таких же правилах, но в данный момент нечего было стесняться.
И вот разразилась критика на его друзей. Они были, просто говоря, удивительно скучны.
Он молча покуривал сигару, потому что не стоило спорить о вкусах и склонностях.
Она находила их не только скучными, но и нелюбезными. Она привыкла считать, что молодые люди должны говорить ей любезности…
— Разве кто-нибудь сказал что-либо неприятное? — спросил он, испугавшись, что кто-нибудь мог забыться в присутствии жены.
— Нет.
Тут разразился целый ливень мелких нападок на неправильно завязанные галстуки, на чересчур длинные носы, на тягучие интонации голоса, а в конце концов относительно того, который играет Вагаера.
— Ты нелюбезна! — заметил муж робко, желая заступиться за друзей.
— А эти друзья твои, которым ты веришь! Ты бы послушал, что я слышала! Какие замечания! Какие взгляды! Они неискренние, твои друзья…
Он замолчал, продолжая курить, но думал о том, насколько он ничтожен, что не защищает даже старых испытанных друзей. Как он был жалок, когда взглядами просил о прощении за то, что сыграли Вагнера!
«Ты презираешь моих друзей, — думал он про себя, пока она продолжала свои колкие замечания, — потому что они не ухаживают за женой их друга, не делают ей комплиментов по поводу ее внешности и туалета, и ты не любишь их за то, что чувствуешь, как крепнет моя сила от окружающей меня симпатии друзей. Ты их не любишь, как не любишь меня и как не любила бы всякого, кто был бы твоим мужем».
Она, видимо, почувствовала на себе тайное влияние его мыслей, потому что вдруг сократилась ее словоохотливость, и, взглянув в ее сторону, он заметил, что она как-то съежилась. Вслед за тем она встала под предлогом, что ей холодно. Действительно, она вздрагивала, а на щеках появились красные пятна.
* * *
В эту ночь он впервые обратил внимание на то, что рядом с ним лежит старая, некрасивая женщина, которая покрыла лицо блестящей помадой, а волосы заплела в колечки.
Она не старалась быть для него красивой; напротив, она цинично и без всякого стеснения открывала ему все неизящные тайны туалета.
Это на некоторое время вывело его из очарования, и он стал думать о бегстве, и думал так, пока сон не сомкнул его глаз.
* * *
Прошло несколько недель при глухом молчании. Звать гостей было теперь немыслимо, потому что она оттолкнула его друзей, а ее собственные ей надоели. Они пробовали выходить каждый в свою сторону, но снова возвращались домой.
— Тебе, несмотря на все, трудно быть вдали от меня! — замечала она.
— А тебе? — спрашивал он.
Она бывала иногда в хорошем настроении или, скорей, в равнодушном, и не сердилась, так что они могли разговаривать, то есть он решался ей отвечать.
— Мой тюремщик! — говорила она.
— Кто заключен в тюрьму — ты или я? — спрашивал он.
Убедившись, что они являются узниками один другого, они смеялись над такими отношениями и старались вспомнить, как все это случилось. Они вспоминали жениховство, свадебную поездку, переживали снова прошедшее, опять не жили настоящим.
Тут наступил великий момент, которого он ожидал, великий момент, когда стало им ясно, что она беременна, что ее стремлениям намечена цель и что им можно теперь смотреть вперед, вместо того чтобы оглядываться назад. Но и тут таилось разочарование.
Она напустилась на него за то, что поблекнет ее красота; не помогали и его уверения, что она от этого помолодеет и будет потом красивее и что ее ожидает самое великое счастье. Она же считала его чуть ли не своим убийцей, не могла его видеть, выносить его присутствия. Он даже поговорил по этому поводу с домашним врачом. Тот улыбнулся и объяснил, что во время беременности у женщин сплошь и рядом замечаются странности.
Через некоторое время наступила в ее настроении некоторая тишина, которой он слишком поторопился обрадоваться. Уверенный в том, что теперь жена останется у него дома, он не скрывал своей радости и благодарности. Этого не следовало ему выказывать, так как она взглянула на это со своей точки зрения.
— Так-так! — заявила она, — ты думаешь, что поймал меня! Но подожди только — дай выздоровею!
Взгляд, сопровождавший эту угрозу, дал ему ясно понять, чего он мог ожидать впоследствии. И вот поднялась в нем борьба: он не знал, ждать ли ему, пока родится ребенок, или уйти от жены раньше этого, чтобы избегнуть горечи расставания с ребенком.
Супруги успели настолько сблизиться, что каждый понимал мысли другого, так что он не мог иметь от нее тайн, и она, поняв его, выразила его мысль по-своему:
— Я знаю, что ты нас бросишь…
— Это странно, — заметил он. — Ведь не ты ли все время грозишь, что уйдешь от меня с ребенком, как только он родится! Что я ни делай, все выходит плохо! Если я останусь, то ты уйдешь, а я буду и несчастен, и смешон; если я уйду, то ты станешь жертвой, а я буду несчастен и жалок! Вот как бывает, если свяжешься с женщиной!
Он не мог себе представить, как пройдут эти девять месяцев; но в последнее время стало гораздо сноснее, потому что она начала любить ожидаемого ребенка, а с любовью пришла и красота, но красота возвышенная, и он не переставал ее уверять, что она для него стала лучше, чем когда бы то не было. Она же считала, что он говорит ей неправду, и как только замечала, что он радуется этой перемене, она снова резко восклицала:
— Ты думаешь, что удержишь меня!
— Друг мой, я думал, когда мы обещались стать супругами, что я буду принадлежать тебе, а ты мне, и думал, что мы так тесно будем связаны, что ребенок наш родится в семейном очаге и будет воспитан отцом и матерью…
И так до бесконечности!
* * *
Ребенок родился, и счастье матери было безгранично. Скука исчезла, и муж вздохнул свободно, но это следовало бы ему делать более скрытно. А то два острых глаза глядели на него, и два пронзительных взгляда говорили: «Ты думаешь, я связана ребенком?»
На третий день девочка потеряла прелесть новизны, и она была передана няньке. А затем были призваны портнихи. Теперь он знал, чего ожидать…
С той минуты ходил он, как приговоренный к смерти, и ожидал своей казни. Он приготовил и уложил два чемодана, которые закрыл в своем платяном шкафу, готовый уехать при первом знаке.
Знак был подан через два дня после того, как жена встала. Она оделась в платье новейшего покроя и яркого цвета. Он вышел с ней, чтобы покатать ее, и страдал безгранично, когда видел, что та, которую он любит, привлекает к себе внимание, оскорбляющее его. Даже уличные мальчишки указывали пальцами на разодетую даму…
