и лишь под давлением чрезвычайных обстоятельств. Вы, конечно, признаете, милая дама, не правда ли, всегда есть нечто пугающее в том, чтобы иметь дело с супругой, которая подвержена подобного рода удивительным припадкам. Не окажется ли такая княжеская и в то же время каталептическая супруга вдруг посреди самого блестящего придворного приема охвачена своим недугом и не застынет ли она вдруг как автомат, вынуждая тем самым всех прочих достойных присутствующих подражать ей и также застыть и оставаться недвижимыми? Конечно, такой придворный прием, охваченный всеобщей каталепсией, можно при желании счесть самым торжественным и возвышенным изо всех, какие только бывают на белом свете, ибо малейшее нарушение надлежащего достоинства станет невозможным даже и для самого легкомысленного из приглашенных. Но все же чувство, которое овладевает мною именно в такие семейственно-отеческие мгновения, как вот здесь, за карточным столом, дает мне право заметить, что подобное состояние невесты способно возбудить в сиятельном женихе нечто вроде ужаса, брр… мороз по коже… и поэтому, Бенцон!.. Вы прелюбезная и необыкновенно рассудительная особа; быть может, вы сумеете найти какую-либо возможность уладить дело с принцем, какое-нибудь средство…
– В этом вовсе нет необходимости, ваша светлость! – с живостью прервала Бенцон князя. – Не болезнь принцессы так быстро прогнала принца прочь, здесь замешана другая тайна, и в эту тайну впутан капельмейстер Крейслер.
– Как, – воскликнул князь в полнейшем изумлении, – как, что вы говорите, Бенцон? Капельмейстер Крейслер? Так, значит, все-таки правда, что он…
– Да, – продолжала советница, – да, ваша светлость, раздор между ним и принцем Гектором, раздор, который, по всей вероятности, был улажен чрезмерно героическим образом, и был тем обстоятельством, которое удалило принца.
– Раздор, – прервал князь советницу Бенцон, – раздор – улажен – героическим образом! Выстрел в парке – шляпа, забрызганная кровью, Бенцон! Это ведь совершенно невозможно – принц – капельмейстер – дуэль – поединок, и то и другое ведь совершенно немыслимо!
– Вполне, ваша светлость, – продолжала Бенцон, – несомненно, что Крейслер действовал на душу принцессы слишком могущественно, так что тот странный страх, да, тот ужас, который она впервые ощутила в присутствии Крейслера, стремился преобразиться в пагубную страсть. Возможно, что принц был достаточно проницателен, чтобы заметить, что в Крейслере, который с самого начала пошел ему наперекор, в Крейслере, который отнесся к нему с недружелюбной иронией, он обрел противника, от коего принц считал необходимым избавиться. Не в этом ли причина того деяния, которое, собственно, можно извинить лишь тем, что принц действовал под влиянием уязвленного чувства чести; принца подстегивала ревность, но, слава Всевышнему, – задуманное принцем не удалось! Я признаю, что все это, вместе взятое, еще не объясняет поспешного отъезда принца Гектора и что, как уже сказано, во всем этом таится еще некая темная тайна. Принц бежал, как мне рассказала Юлия, в ужасе от миниатюры, которую Крейслер носил при себе и которую он показал принцу. А впрочем, как бы то ни было, Крейслер исчез – и кризис у принцессы прошел! Поверьте мне, ваша светлость, если бы Крейслер оставался здесь, то в груди принцессы ярчайшим пламенем вспыхнула бы страсть к нему и она скорее согласилась бы умереть, чем отдала бы свою руку принцу. Теперь же все сложилось иначе, принц Гектор скоро вернется, и венчание с принцессой положит предел всем нашим опасениям.
– Вы видите, – гневно воскликнул князь, – вы видите, Бенцон, всю наглость этого гнусного музыканта! В него собирается влюбиться принцесса, ради него она отказывается от руки любезнейшего принца! Ah, le coquin! [127] Только теперь я понимаю вас, маэстро Абрагам, только теперь – впервые и всецело! Вы должны будете избавить меня от этого зловещего и фатального субъекта, чтобы он никогда-никогда не посмел возвратиться!
– Всякая мера, – сказала советница, – которую премудрый маэстро Абрагам мог бы, пожалуй, предложить на сей предмет, будет вполне излишней, ибо то, что требуется совершить, уже совершилось. Крейслер находится в Канцгеймском аббатстве, и, как написал мне аббат Хризостом, Крейслер, весьма возможно, примет решение отречься от мира и вступить в монашеский орден. Принцесса уже узнала это от меня в подходящую минуту, и так как я при этом не заметила у нее каких-либо особливых движений души, это свидетельствует, мне думается, о том, что опасный кризис, как сказано, уже миновал.
– Прекраснейшая и великолепнейшая советница, – проговорил князь, – сколь привязаны вы ко мне и к моим детям! Как вы заботитесь о благе, о благополучии моего дома и моего семейства!
– Ужели, – с горечью проговорила Бенцон, – ужели я и в самом деле делаю это? Разве я всегда могла, разве я всегда была вправе заботиться о благе ваших детей?
Бенцон с особенным ударением произнесла последние слова, князь молчал, глядя в пол и играя большими пальцами сплетенных кистей. Наконец он негромко пробормотал:
– Анджела! Все еще никаких следов? Вовсе исчезла?
– Да, именно так, – ответила Бенцон, – и я боюсь, что несчастное дитя стало жертвой чьей-то подлости. Был слух, что ее видели в Венеции, но, несомненно, это ошибка. Сознайтесь, ваша светлость, ведь было ужасно жестоко, что вы велели оторвать ваше дитя от материнской груди, отправили его в безутешное изгнание! Эта рана, которую нанесла мне ваша суровость, никогда не перестанет причинять мне боль!
– Бенцон, – проговорил князь, – разве я вам, разве я ребенку не назначил значительное годовое содержание? Мог ли я сделать больше? Разве я не должен был бы, если бы Анджела оставалась у вас, каждое мгновение страшиться, что наши faiblesses [128] всплывут и самым пренеприятным образом нарушат, быть может, покой и благоприличие при нашем дворе? Вы знаете княгиню, милая Бенцон! Вы знаете, что у нее порой бывают престранные причуды.
– Итак, – заговорила Бенцон, – итак, деньги, годовое содержание должно быть для матери вознаграждением за всю боль, за все ее муки, за все горькие сожаления об утраченном дитяти! В самом деле, ваша светлость, существует иной способ позаботиться о ребенке, способ, который способен больше удовлетворить мать ребенка, чем все золото мира!
Бенцон произнесла эти слова с таким выражением лица, таким тоном, который привел князя в известного рода замешательство.
– Всемилостивейшая госпожа, – начал он, смущенный, – к чему эти странные мысли! Неужели вы не верите, что бесследное исчезновение нашей милой Анджелы и мне также кажется чрезвычайно неприятным, чтобы не сказать – прискорбным? Она, должно быть, стала прелестной и прехорошенькой девочкой, ибо ее произвели на свет очаровательные родители. – Князь вновь и очень нежно поцеловал руку госпоже Бенцон, но она быстро отняла у него эту руку и, пронзая князя взором, шепнула ему на ухо:
– Сознайтесь, ваша светлость, вы были несправедливы,
