жестоки, когда настояли на том, что ребенок должен быть удален! И разве не ваш долг исполнить теперь мое желание, ибо исполнение его и в самом деле можно будет рассматривать как некое возмещение мне за все мои страдания?
– Бенцон, – возразил князь еще тише, чем прежде, – милая, прелестная Бенцон, неужели же нашу Анджелу невозможно отыскать вновь? Я готов совершить самые героические дела ради того, чтобы исполнить ваши желания, милая дама! Я хочу довериться маэстро Абрагаму, посоветоваться с ним. Это умнейший, опытнейший человек, быть может, он в состоянии помочь!
– О, – прервала Бенцон князя, – многоразумный маэстро Абрагам! Неужели же вы полагаете, ваша светлость, что маэстро Абрагам и впрямь расположен предпринять ради вас что-нибудь; неужели вы уверены, что он искренне предан вам и вашему семейству? Да и может ли он быть в состоянии что-нибудь выведать относительно судьбы Анджелы, после того как в Венеции, во Флоренции – все поиски оказались напрасны и – что самое скверное – у него было похищено то таинственное средство, которым он прежде пользовался, дабы исследовать неизвестное.
– Вы, – произнес князь, – имеете в виду его жену, эту злую колдунью Кьяру?
– Весьма и весьма сомнительно, – возразила Бенцон, – что эта особа, быть может всего лишь вдохновленная чудесными горними силами, заслуживает имени колдуньи. Как бы то ни было, это было несправедливо, бесчеловечно – похищать у маэстро любимое им существо, к которому он был привязан всей душой и, более того, которое было даже некоей частью его собственного «я».
– Бенцон, – воскликнул князь в совершеннейшем испуге, – Бенцон, я вас нынче не понимаю! У меня кружится голова! Да разве вы сами не были за то, чтобы это опасное создание, посредством которого маэстро вскоре смог бы проникнуть в хитросплетения всех наших взаимоотношений, было по возможности удалено от двора? Разве вы сами не одобрили мое послание к великому герцогу, в котором я представил ему, что, поскольку всякое колдовство в стране давно уже под запретом, особы, которые упорно занимаются такого рода волшебством и чародейством, не должны быть более терпимы и что, ради всеобщего спокойствия и порядка, их надобно посадить под замок? И разве не было все проделано так, щадя чувства маэстро Абрагама, что его таинственной Кьяре не был устроен открытый процесс, а что ее без лишнего шума схватили и вывезли за пределы страны, я даже и сам не знаю куда, поскольку мне некогда было ломать себе голову по поводу всей этой истории! Так в чем же меня еще можно упрекнуть в этой истории?
– Простите, – возразила Бенцон, – простите, ваша светлость, но это и впрямь упрек в несколько по крайней мере поспешных действиях, в этом-то вас вполне справедливо можно упрекнуть! Но!.. Узнайте это, ваше высочество! Маэстро Абрагаму было сообщено, что его Кьяра была увезена с вашего согласия. Он ведет себя тихо, внешне кажется исполненным дружелюбия, но разве вы не думаете, ваша светлость, что ненависть и месть зреют в его душе, не думаете ли вы, что он ненавидит того, кто похитил у него то, что он любил более всего на свете? И этому человеку вы склонны доверять, именно ему вы собираетесь открыть свою душу?
– Бенцон, – выдавил князь, причем он отер со лба выступившие на нем капли пота, – Бенцон, вы удивляете меня совершенно неописуемо, хотел бы я сказать! О боже правый! Может ли князь вот так выходить из себя?! Должен, к дьяволу, о боже, я полагаю даже, что я бранюсь, как драгун, здесь, за чаем! Бенцон! Почему вы не сказали мне этого раньше? Ему уже все известно! В рыбачьей хижине, как раз когда я был вне себя из-за недуга принцессы, я открыл ему свою душу. Я говорил об Анджеле, открыл ему все, Бенцон, это ужасно! J’étais un [129] осел! Voilà tout! [130]
– И он сказал на это что-нибудь? – напряженно спросила Бенцон.
– Мне почти кажется, – продолжал князь, – мне почти кажется, что маэстро Абрагам сперва начал говорить о нашей прежней attachement [131] и о том, что я мог стать счастливым отцом, вместо чего я теперь всего лишь несчастный отец!
Впрочем, верно и то, что, когда я кончил исповедоваться ему, он, улыбаясь, объявил, что он уже давно все знает и пребывает в надежде, что, быть может, в самое ближайшее время выяснится, где находится Анджела. Тогда развеются кое-какие обманы, исчезнут кое-какие обольщения.
– Так, – проговорила Бенцон, и губы ее дрожали, – так выразился маэстро?
– Sur mon honneur [132], – подтвердил князь, – так сказал он. Тысячу проклятий – простите Бенцон, но я в гневе, если старик вдруг и в самом деле затаил злобу? Бенцон, que faire [133]?
Оба, князь и советница Бенцон, не говоря ни слова, пристально глядели друг на друга. – «Ваша светлость», – прошептал камер-лакей, подавая князю чай. Но князь вскричал: «Bête!» [134] – вдруг вскочил и выбил невольно у лакея из рук поднос вместе с чашкой; все в ужасе засуетились за игорными столами, игра была окончена, князь, через силу овладев собою, с милой улыбкой сказал приветливо «adieu» испуганным картежникам и отправился с княгиней во внутренние покои. Однако на всех физиономиях читалось даже слишком явственно: «Господи, да что же это все значит? Князь не играл, беседовал так продолжительно, так горячо с советницей и впал затем в столь ужасный гнев?!»
Невозможно, чтобы Бенцон могла бы даже отдаленно подозревать, какая сцена ожидает ее дома, в ее жилье, которое находилось в боковой пристройке, расположенной совсем рядом с замком. Едва она переступила порог, навстречу ей бросилась, совершенно вне себя, Юлия и… Но все же наш биограф весьма доволен тем, что на сей раз он в состоянии рассказать о том, что случилось с Юлией во время княжеского чая, много лучше и подробнее, чем о других фактах этой, по крайней мере до сих пор, несколько запутанной и хаотической истории! Итак, нам известно, что Юлии было разрешено раньше всех прочих вернуться домой. Лейб-егерь освещал ей дорогу факелом. Однако едва они отошли всего лишь несколько шагов от замка, как лейб-егерь внезапно остановился как вкопанный и высоко поднял факел. «Что там такое?» – спросила Юлия. «Ах, барышня Юлия, – ответил лейб-егерь, – вы, верно, тоже заметили тень, которая там, перед нами, так быстро прошмыгнула в кусты? Я и сам не знаю, что мне об этом думать, вот уже несколько вечеров подряд здесь околачивается человек, который от всех таится и, должно быть, задумал что-то недоброе. Мы уже подстерегали и преследовали
