— Да вы что, черт вас побери? — крикнул Негрель. — Почему же вы-то поднялись? Как вы посмели бросить своих людей?
Тотчас он дал распоряжение подсчитать лампы. Утром выдали триста двадцать две, а возвратилось только двести пятьдесят пять; правда, многие рабочие признались, что их лампы остались под землей, выпали у них из рук в свалке во время паники. Попробовали произвести перекличку и все же не могли установить точное число поднявшихся: одни убежали домой, другие не могли расслышать своего имени. Так и не выяснили, скольких человек не хватает, может быть, двадцати, может быть, сорока. Для инженера одно было несомненно: под землей остались люди. Они кричали, звали, выли. Наклонившись над стволом шахты, можно было различить их вопли сквозь гулкий плеск воды, поливавшей обломки балок.
Негрель тотчас послал за г-ном Энбо и хотел было закрыть доступ к шахте. Но уже было поздно: углекопы, примчавшиеся в поселок с такой быстротой, как будто их преследовал зловещий треск распадавшегося сруба, всех переполошили: женщины, старики, дети с криками, с рыданиями неслись гурьбой по дороге. Пришлось их отгонять; поставили кордон из сторожей, приказав им сдерживать толпу, чтобы она не мешала действовать. Многие рабочие, успевшие подняться на поверхность, все не уходили, забыв о том, что надо сменить мокрую одежду, оцепенев от ужаса, стояли у ствола шахты, глядя на черную дыру, чуть не поглотившую их. Вокруг них теснились обезумевшие женщины, плакали, расспрашивали, умоляли назвать имена. Такой-то был с ними? А такой-то? Спасшиеся не знали, отвечали бессвязно и, дрожа как в лихорадке, отмахивались, словно стараясь отогнать страшную картину, все время стоявшую у них перед глазами. Толпа быстро росла, с дороги доносились громкие причитания.
А вверху, на гребне террикона, в будке старика Бессмертного, сидел на полу какой-то человек и смотрел на шахту. Это был Суварин. Далеко он не ушел.
— Имена! Имена назовите! — кричали женщины хриплыми от слез голосами.
Негрель показался на минутку и крикнул в ответ:
— Как только узнаем имена, тотчас сообщим. Но еще ничего не потеряно. Всех спасем… Я сейчас спущусь…
И толпа замерла в тоскливом ожидании. Действительно, Негрель со спокойным мужеством готовился спуститься… Он приказал отцепить клеть и заменить ее бадьей. Опасаясь, что вода угасит его лампу, он велел привязать вторую под днищем бадьи, которое могло защитить эту лампу.
Десятники и штейгеры, бледные, растерянные, помогали подготовке.
— Спуститесь со мной, Дансар, — коротко приказал Негрель.
Но, видя, что все его подручные перепуганы, что Дансар шатается, как пьяный, от ужаса, он с презрением оттолкнул его:
— Не надо. Только мешать будете… Лучше уж я один…
Он живо влез в тесную бадью, качавшуюся на конце троса, и, держа в одной руке лампу, сжимая в другой сигнальную веревку, сам скомандовал машинисту:
— Помалу!
Машинист пустил в ход барабаны, Негрель исчез в пропасти, из которой еще слышались вопли несчастных.
Вверху ствола все оказалось на месте. Негрель удостоверился, что верхнее звено в хорошем состоянии. Бадья покачивалась посредине ствола. Негрель поворачивался, освещал стенки, — течь на стыках сруба была так незначительна, что лампочка продолжала гореть. Но на глубине в триста метров, когда началось нижнее звено сруба, лампа, как он и предвидел, угасла, а в бадью налилась вода. Теперь ему светила только та лампа, что была подвешена под бадьей и спускалась во тьму впереди него. При всей своей смелости Негрель вздрогнул и побледнел от ужаса, когда перед его глазами предстала жуткая картина разрушения. От сруба уцелело лишь несколько перекладин, остальные балки рухнули вместе со своими рамами; в стенах ствола зияли огромные впадины, из них ползли «плывуны» — мелкие, как мука, желтые пески, и, словно речные волны, прорвавшие шлюзы, изливались воды Потока, подземного моря, страшного своими неведомыми бурями и катастрофами. Негрель спустился еще ниже, теперь он был на самой середине пропасти, в стенках которой все больше зияло пустот; бадья вертелась, ударяясь о стенки ствола, под проливным дождем, которым ее обдавали грунтовые воды; лампа, горевшая красной звездой, спускалась все ниже, но так слабо рассеивала тьму, что Негрелю казалось, будто он видит вдалеке улицы и перекрестки какого-то разрушенного города, и там колышутся большие черные тени. Никакой труд человеческий тут был невозможен. Оставалась лишь одна надежда: попытаться спасти людей от смертельной опасности. Чем ниже он спускался, тем громче становились их вопли; но ему пришлось остановиться, — он натолкнулся на непреодолимую преграду, заполнившую весь пролет ствола, — груду бревен, балок, досок, сломанных проводников подъемной клети, разбившихся дощатых перегородок, отделявших ствол от колодца с запасными лестницами, и все это перемешалось с сорванными трубами водоотливного насоса. Негрель с болью в сердце смотрел на эти обломки, и вдруг внизу вопли человеческих голосов разом смолкли. Вероятно, несчастные бросились бежать с рудничного двора, спасаясь от быстро прибывавшей воды, если только не захлебнулись в потоке…
Негрелю пришлось отказаться от дальнейшего спуска и дернуть сигнальную веревку для того, чтобы его начали поднимать. Затем он вновь остановился. Он все не мог понять, чем же вызвана эта внезапная и страшная катастрофа. Желая выяснить причины, он принялся осматривать те части сруба, которые еще держались. Даже на расстоянии его поразили видневшиеся в дереве разрезы, дыры, изломы. В насыщенном влагой воздухе огонь в лампочке еле горел. Негрель пальцами ощупал искалеченную балку, распознал борозды, оставленные пилой, дыры, сделанные сверлом, сознательную разрушительную работу. Очевидно, кто-то нарочно подготовил катастрофу. Негрель замер на месте. А вокруг последние, еще не обвалившиеся перекладины трещали, рушились вместе с рамами, грозя увлечь за собою и его самого. Вся его отвага пропала при мысли, что нашелся человек, способный на такое страшное дело; у него волосы зашевелились на голове, он весь похолодел, испытывал какой-то мистический страх, словно перед неким божеством зла, словно тот, кто совершил это безмерное злодеяние, все еще прятался тут, во мраке. И Негрель закричал, яростно дергая веревку. Да и пора было уходить; поднявшись на сто метров, он заметил, что верхняя часть сруба тоже пришла в движение: углы на стыках сруба расщепились, из них уже повыпадали клинья, обмотанные паклей, из щелей ручьями текла вода. Пройдет еще несколько часов, со стенок ствола отпадет вся крепь, и они обвалятся.
На поверхности Негреля в тревоге ждал г-н Энбо.
— Ну как? Что там? — спросил он.
От волнения Негрель не мог говорить и был близок к обмороку.
— Это что-то невероятное, неслыханное, небывалое! Ты осмотрел?
Негрель утвердительно кивнул головой, опасливо глядя на окружающих. Он не хотел давать объяснения при штейгерах, которые настороженно слушали, и отвел дядю шагов на десять в сторону, но и этого ему показалось мало, отошел с ним еще дальше и только тогда рассказал ему на ухо, что катастрофа была кем-то подстроена, балки нарочно просверлены, перепилены; шахте перерезали горло, она в агонии. Директор побледнел и тоже заговорил шепотом, повинуясь безотчетному чувству, побуждающему людей хранить молчание о чудовищных фактах разврата и о чудовищных преступлениях. Но надо было скрывать свой страх от десятитысячной армии углекопов Компании Монсу: позднее все выяснится. И они продолжали шептаться, с ужасом думая, что нашелся человек, который дерзнул проникнуть в шахтный ствол и, повиснув над пропастью, двадцать раз рискуя жизнью, совершил неслыханное преступление. Безумная храбрость разрушителя была для них непостижима, они, вопреки очевидности, отказывались верить, как не верят рассказам о знаменитых побегах узников, словно улетевших из окна темницы, прорезанного на высоте тридцати метров над землей.
Когда г-н Энбо подошел опять к штейгерам, лицо его передергивалось от нервного тика. Он в отчаянии махнул рукой и приказал немедленно всем уйти с шахты. Это было подобие мрачного похоронного шествия, безмолвного расставанья; люди оборачивались, прощальным взглядом окидывали большие, уже опустевшие кирпичные корпуса, пока еще стоявшие строения, которые теперь ничто не могло спасти.
Директор и инженер спустились из приемочной последними, и лишь только они появились, толпа встретила их упорными, несмолкавшими криками:
— Имена! Имена! Скажите имена!
В первом ряду среди женщин была теперь и вдова Маэ. Она вспомнила, что ночью слышала шум: наверно, ее дочь и жилец ушли вместе, и конечно, оба остались Вид землей. Хотя сперва мать кричала, что так им и надо, что они бессердечные негодяи и вполне заслужили погибель, она все же прибежала и, стоя в первом ряду, трепетала в тоскливом ожидании. Впрочем, она и не смела сомневаться, ей все было известно из разговоров окружающих. Да, да, Катрин осталась под землей, и Этьен тоже, — один из спасшихся видел их. Что касается остальных, тут у говоривших оказались разногласия. Нет, такой-то успел подняться, а такой-то, наоборот, не успел; Шаваль, пожалуй, не выбрался, но кто-то из откатчиков клялся и божился, что поднимался в клети вместе с ним. У жены Левака и жены Пьерона никто из близких не был в опасности, однако они плакали и причитали так же громко, как и другие. Захарий поднялся одним из первых, и хотя он всегда казался насмешником, зубоскалом, которому все нипочем, сейчас со слезами обнял жену и мать; он остался около матери, мерз на холоде вместе с ней, преисполнившись неожиданной нежности к сестре, и не хотел верить, что она под землей, пока начальники бесповоротно не удостоверятся в этом. — Имена! Имена! Скажите имена!
