Дня через два переполошилось все село. Была объявлена всеобщая мобилизация, и по всем дорогам потянулись в волость пешком и на подводах молодые мужчины. Многих провожали испуганные, озабоченные, заплаканные родители, жены с детьми. Некоторые заглядывали в костел, кое-кто шел исповедаться.
После обеда Васарис постоял на площади, наблюдая плачущих женщин. Он увидел здесь много знакомых лиц. Увидел кабатчика Вингиласа и музыканта Скрипочку, и рыжего парня Андрюса Пиктуписа — всех их угоняли на войну. Угоняли и причетника Пятраса.
Когда Васарис пришел в следующий раз в усадьбу, война Германии с Россией была уже объявлена. Дамы очень тревожились и хотели как можно скорее уехать в Петербург, но барон все еще медлил. Опасность подействовала на него парализующе, сломила его волю, и он ни за что не мог приняться. Васарис застал его перед разостланной на столе большой картой Европы; барон строил различные стратегические комбинации, планы наступления и обороны. Других занятий у него сейчас не было.
Оставив его в кабинете, дамы и Васарис вышли в парк. Где-то невдалеке стрекотала жнейка: началась уже уборка ржи. Вдруг через ограду кувырком перевалился пастушок и, подбежав, стал взахлеб рассказывать, что на шоссе видимо-невидимо солдат. Дамы и ксендз пошли за усадьбу на горку, откуда открывался вид на шоссе, — поглядеть, что там делается. Действительно, по направлению к западу ровными шеренгами двигалась серая однообразная масса солдат, а потом потянулись с грохотом вереницы повозок. Долго шли войска, долго громыхали повозки. Все, кто были в поле, побросали работу и, приставив ладони к глазам, смотрели на шоссе. Всем было и боязно, и странно, и любопытно ожидать приближения страшного шквала.
На обратном пути все трое говорили мало и, дойдя до парка, расстались.
— Прощайте, милый ксендз Людас, — сказала баронесса. — Когда же вы пошлете документы своему прелату? Советую вам не медлить. И я попробую внушить барону, что нам надо на этой же неделе уехать в Петербург. Вот бы и вам с нами…
Словно крылья затрепетали в груди Васариса, и он, простившись, быстро зашагал домой.
XXV
День отъезда Райнакисов был наконец назначен. Барон долго чего-то ожидал и медлил, а потом однажды утром приказал собираться в дорогу да поскорее. В последний вечер Васарис пришел проститься. В комнатах было натоптано, намусорено. В гостиной стояли где попало ящики и чемоданы. Баронесса, а особенно госпожа Соколина, старались уложить все, что можно было увезти с собой.
Чай пили на открытой веранде, так как вечер был тихий и теплый. Все сидели удрученные, мрачные. Барон растерянно молчал и время от времени делал левой рукой какие-то странные движения. Госпожа Соколина раздумывала, не забыла ли еще что-нибудь уложить в ящики. Одна баронесса старалась не поддаваться меланхолическому настроению и даже пробовала шутить, насколько это было допустимо в данных обстоятельствах.
— Я уже почти привыкла к войне, — говорила она. — Военные, которые у нас вчера остановились, говорили, что здесь будут рыть окопы и устроят заграждения из колючей проволоки. Я бы хотела посмотреть, что это такое. Нет, правда, война начинает меня интриговать. Не пойти ли мне в сестры милосердия? Ксендз Людас, как вы думаете, пойдет ко мне белая косынка и белый фартук с красным крестом на груди?
Но Васарису было не до шуток. Расставаться и всегда-то грустно, а что говорить о таком вот расставании? Баронесса завтра уезжает и, как знать? — возможно навсегда. Он думал о том, что опять останется одиноким, опять ему не с кем будет перемолвиться, не от кого услышать ободряющее слово. Он чувствовал, что самая светлая частица его души, сосредоточенная вокруг баронессы, с ее отъездом растает, поблекнет, а его самого снова затянут серые будни. Глядя на улыбающееся, но печальное лицо баронессы, на ее большие, сверкающие тревожным блеском глаза, он испытывал глубокое смятение и боль. «Завтра вечером, в это время, — думал он, — поезд увезет ее далеко на север, в шумную столицу, а я буду слоняться здесь по унылому дому причта, не зная, что станет со мной через день-два… Нет, я должен вырваться отсюда! Она указала мне путь — и я ее догоню!»
Стало смеркаться. Небо на западе алело всеми оттенками заката. Стояла тишина, как обычно в ясный безветренный летний вечер.
Вдруг издалека-издалека с запада послышалось ворчание или гул, точно первый отзвук грома. Но небо было ясное. Все сосредоточенно прислушивались. Через минуту гул возобновился — все такой же далекий, но могучий и грозный. Барон побледнел и, жестикулируя левой рукой, заговорил шепотом:
— Voila… voila… la canonnade… Сa commence… Ach, du lieber Gott!..[158] — Он встал и поспешно ушел к своей карте.
Простилась с Васарисом и госпожа Соколина, озабоченная укладкой последних мелочей. Баронесса предложила Васарису пройтись с ней раза два по парку. Вечер был такой чудесный, а ожидание разлуки настраивало на такой мягко-меланхоличный лад… Они свернули на боковую дорожку, заросшую раскидистыми кустами смородины; ее запах живительно обжигал легкие. Первая заговорила баронесса:
— Вот, милый ксендз Людас, и конец нашему скромному знакомству. Война, если она разгорится, — такой беспощадный деспот, что обрывает и более прочные связи, чем наша. Возможно, мы и встретимся после войны, но вопрос еще, захочется ли нам продолжать эту идиллическую дружбу.
— Почему же нет, сударыня? Если мне удастся попасть в Петербург, мы можем встретиться и там.
Баронесса усмехнулась.
— Петербург не Калнинай, дружок… Ну, если вы придете в Мальтийскую церковь служить обедню, все может случиться.
Васарису было неприятно, что она связывает их взаимоотношения с его ксендзовскими обязанностями, и, сразу нахмурившись, он сказал:
— Что ж, в конце концов я не имею права надеяться на что-нибудь в будущем. Довольно и того, что было. Но встретимся ли мы или нет, все равно я буду вспоминать вас как самый яркий просвет в моей жизни.
— А вы мне первой говорите эти слова? Признаться, я слышала их не раз и не от одного. Поэтому и могу предсказать вам, что будет дальше. После моего отъезда вы будете вспоминать меня каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц — и тогда я стану для вас хотя все еще приятным, но неживым воспоминанием. Мое место займет другая — и все начнется da capo[159], только в другой тональности. Мне кажется, что без женской дружбы вы все-таки не останетесь.
— Нет, сударыня, — возразил Васарис. — Вы единственная и последняя женщина, из-за которой я часто забывал, кто я такой…
Он хотел продолжать свои уверения, но вспомнив о Люце, почувствовал укор совести и замолчал. Однако он был искренне убежден, что больше ни с одной женщиной у него не будет такой близости.
Они брели по тропинке между пахучими кустами смородины, и баронесса в последний раз говорила ему о любви и жизни, о дерзаниях, о стремлении одержать победу, о путях, на которых он может искать свое счастье. А вдали, там, где рдел закат, время от времени грозно гремели пушечные выстрелы.
— Удивительно красивый аккомпанемент к нашему расставанию, — сказала баронесса, вслушиваясь в этот отдаленный гром. — И многозначительный. Долго будем мы вспоминать его. Да, кажется, и наша дружба была незаурядной — слишком уже невинной. Признаюсь вам, со мной этого давно не бывало. А вы не разочаровались в своих мечтах о дворянской усадьбе?
— Нет, сударыня. Правда, случались минуты, когда я испытывал сильные угрызения совести и мучительную душевную борьбу. Но сейчас, когда я слышу эти угрозы пушек, я радуюсь тому, что было. Скажу вам даже, что война пробудила во мне странное бунтарское настроение. Мне кажется, должна произойти какая-то катастрофа… Что-то должно взлететь на воздух, что-то должно прорваться, разлиться и смыть все, все… А потом начнется другая жизнь — светлая, свободная, прекрасная, величественная. Знакомство с вами подготовило меня к этой катастрофе и к той жизни.
Баронесса диву давалась, видя его полным такой решимости и воодушевления. «Оказывается, в этом ксендзе, — подумала она, — таятся такие свойства, которых я не замечала. Интересно бы встретиться с ним лет через десять».
Начало темнеть. Полнеба еще освещала вечерняя заря, но в парке сгущались тени, и над лужайками стали стлаться легкие беловатые хлопья тумана. Повеяло прохладой и сыростью.
— Ну, милый ксендз Людас, — сказала баронесса, — проводите меня до веранды, и простимся. Когда исчезнет дневной свет, наше прощание может стать сентиментальным, меланхоличным, а мне хочется сохранить в памяти это энергичное выражение, которое я сейчас увидела на вашем лице.
На веранде она с улыбкой протянула Васарису руку.
Взгляды их встретились, и, движимые одним чувством, одной мыслью, они в последний раз приникли друг к другу. Они простились как любящие друзья перед долгой разлукой, принявшие решение пойти своими и, может быть, разными путями.
