Янко Есенский - Демократы

Он прочитал:

«1/4 кг хлеба ........................ 0.55

100 г приварка ...................... 0.96

1/2 литра молока ................... 0.90

50 г масла ............................. 1. —

Итого .................... 3.41

Короче, три кроны сорок один геллер, плюс — сахар, чай, газ; очень здоровая и вкусная пища, предупреждает подагру и атеросклероз. Такого рациона достаточно для человека весом в восемьдесят килограммов, для людей полегче — соответственно меньше».

Пока он читал, она смеялась.

— Разве что при таком образе жизни. А ваш садовник — коммивояжер: пока предлагает свой товар, мило улыбается, любезен, согласен на все условия и минимальные выплаты в рассрочку, но стоит ему уговорить покупателя и тот подпишет обязательство — горе вам! Он сразу становится наглым, говорит свысока, и попробуйте опоздать с очередным взносом! Его напоминания не будут вежливыми, милыми и любезными.

Петрович положил вырезку и загляделся на пани Эстеру, пытаясь разгадать — с какой целью она показала ему это? Намекает на его благополучие и собственную бедность, чтоб он не забывал о пропасти, лежащей между ними? Хочет вызвать сочувствие к себе? Или намекает — раз речь зашла о новых ростках; ладно, но в таком случае садовник обязан заботиться о садике, а фирма — быть снисходительной, если другая сторона и запоздает с платежом? То есть — ты поставляй товар, но я тебе ничего не дам?.. Или она живет по этому вот газетному рецепту? Тут он остановился. Ужасно… Тетка Корнелия жалуется, чуть не причитает, что замучена пошлинами, всеведущая Магулена выплачивает до трех тысяч в месяц на внебрачных детей Дубца, пани Мария пишет романы и готовит сандвичи никчемным поэтам, Желка, не задумываясь, отдает сотни крон за перманент и тому подобное. Петрович мысленно заглянул в гардероб жены. Вспомнились выборы, крестьяне, виденные им в деревнях, миллионы, выброшенные на иллюзорную волю народа, зашуршали банкноты его собственных доходов, вынырнули всевозможные нищие — интеллигенты и не интеллигенты. Сколько денег тратится на них? А эта прелестная женщина, у которой только одна шляпка, собирает рецепты, как можно прожить на три кроны в день. Не удивительно, что она говорит о лживых садовниках и вкрадчивых агентах.

Ему стало грустно и неловко за себя. Как и при первой встрече, захотелось помочь ей, облегчить ее жизнь и сделать все, чтоб ее окружала радость.

— Вы не дадите мне эту бумажку? — попросил он. — Она пригодилась бы мне как депутату. Хорошая сатира.

— Те, кто владеет земными благами в достатке, — со смехом щебетала она, — убеждены, что по этим рецептам можно жить. Ручаюсь головой — выдумавший этот рецепт был сыт и сидел под крышей, в тепле.

«Пожалуй, он уже слез с крыши и больше не попытается разводить розы», — ликовала она в душе, наблюдая за озабоченным выражением его лица.

Она не угадала: Петрович хотел использовать бумажку, как предлог для того, чтобы вынуть кошелек и достать оттуда другую бумажку. Он извлек тысячную банкноту, быстро спрятал в карман брюк, скатал ее там трубочкой и, уходя, воткнул, как прутик, между кактусами. Так он осуществил намерение, искушавшее его еще при первом визите пани Эстеры к нему на квартиру и потом, когда она приходила благодарить за исхлопотанное пособие. Он от чистого сердца хотел помочь красивой женщине, избавить ее от необходимости прибегать к таким ужасным рецептам.

— Вы не думайте, будто я живу по этому рецепту, — продолжала она, улыбаясь, словно угадав его мысли, и подала на прощанье руку. — Честное слово, — тряхнула она головой, — это было бы скупостью. А заметку я вырезала на всякий случай, как достопримечательность.

«Ничего не заметила», — разочарованно отметил про себя Петрович, потому что по его замыслу она должна была заметить, завязалась бы маленькая ссора, и он остался бы еще на минутку. Жаль.

Спускаясь вниз, он усомнился в благородности своего поступка. Это — не метод. Пани Эстера может оскорбиться. Люди любят деньги, но не любят выказывать эту любовь, считая ее гадким пороком. В мыслях деньги на первом месте, на словах же — на последнем. Даровые деньги — вещь нечистая, подозрительная. Люди стремятся заработать, заслужить их. Потом он попытался представить себе, как пани Эстера поступит, обнаружив ассигнацию. Обрадуется или расстроится? Глупо, если она не догадается, что деньги — от него. Но кто еще столь же безрассудно сорит деньгами? Только он!.. Мог бы, по крайней мере, лизнуть ее, как почтовую марку, когда алые губки были так близко. Дубец вел бы себя иначе… «Я — олух, — ворчал он про себя, — у меня никогда не будет незаконных детей…»

Оно и лучше, что так получилось. Бескорыстнее. Весьма правдоподобно, что, найдя тысячу, Эстера придет вернуть ее. У него снова будет возможность побыть с ней и убедиться, что она — порядочная женщина, и тогда привязаться всем сердцем… А если не вернет? Это еще не будет означать, что она непорядочна, но тогда придется к ней присмотреться получше… Тетка сказала бы: «Эта ассигнация — пошлина, так сказать, входной билет в сад, где ты хотел нарвать плодов».

Плоды — не так уж и обязательны, с нормальной ли, с домашней ли регистрацией, как у Дубца… Эстера могла остаться просто так, книжечкой для забавы, чтобы рассеяться… Немножко почитать бы ее, полистать…

Мгновение, хоть и коротко, имеет свою власть. И молния и гром — мгновения, которые освещают и потрясают; кто подчинится мгновению, станет его рабом, кто одолеет власть мгновения — господином. Человек чувства обычно не волен в своих поступках, а волевой и рассудочный становится повелителем. Чувство уносит человека, как волна — щепку, энергия же стоит плотиной и может заставить воду течь вверх по склону.

Петровича швыряло, как бумажный кораблик. У тетки Корнелии он сразу встал на ее сторону, и они вместе ворчали на союзы и всяческие обложения; поскольку Дубец «серьезно» интересовался его дочерью, Петрович отложил два чудесных дела; у молодой вдовы Эстеры он посочувствовал ее печальной жизни и посадил тысячу между кактусов. Его настроение менялось под впечатлением минуты.

Для политического деятеля это просто несчастье.

Подходя к кафе «Штефания» через Палисады, он услышал шум, напоминавший вой ветра в лесу. Он ясно различил топот лошадиных копыт, пение и выкрики.

В полутьме улицы на высоком столбе перед кафе вспыхнул электрический фонарь. Словно кто-то высекал искры, рассыпая их по улицам. Зажигались газовые фонари. Заблестели окна, стекла, дверцы и полированный металл лимузинов, выстроившихся длинной вереницей перед кафе. Желтый свет залил улицы, стены домов. Фигуры людей стали четкими. Лица посветлели. Все спешили на шум.

«Что-то происходит, — прислушался депутат и ускорил шаги. — Наверное, опять демонстрации», — раздраженно подумал он и, еще не зная, так ли это, уже рассердился. Народ только что выбрал своих представителей в парламент, а уже недоволен. Нет чтоб обратиться непосредственно к своим избранникам! Куда там! Они идут на улицу и устраивают демонстрации. То одни, то другие. Вчера коммунисты выбили окна в редакции «Властенца», поддержавшего японцев, а не китайцев. На прошлой неделе неизвестные напали на редактора «Червеной справодливости» за то, что он приветствовал красных художников. Где это? В «Этрурии»? Две недели назад при подготовке столетнего юбилея известного русского поэта{134}, который собирались широко отмечать, разгорелись споры, кому он служил больше — царю или угнетенному народу? Две противоположные идеологии, как две старые бабы у общей плиты, никак не поладят.

А что на этот раз?

Из кафе вывалилось человек десять молодых людей. Они на ходу совали руки в рукава пальто, кое-как застегивались и подпоясывались. Петрович очутился среди них.

— А-а, пан адвокат! Мое почтение!{135} — узнал его высокий, толстощекий румяный юнец. — Пойдемте с нами!

Это был доктор Малый, его служащий.

— И вы здесь? Что тут происходит?

Вопрос был излишен. По Штефаниковой улице маршировало человек двести молодых людей, среди которых было много студентов. Веселые, сияющие лица, широко раскрытые рты. Демонстранты пели: «Гей, словаки!», размахивали шляпами и потрясали в воздухе кулаками. Кое-кто выкрикивал:

— …Долой «Голема»!{136}

— …Долой Гарастичку!

Петрович понял, в чем дело, как только услышал приветствие Малого: «Мое почтение!..» Это — правые. Левые здороваются: «Наздар!»

— Антихристианский фильм, — объяснял доктор Малый адвокату. — Мы решили препятствовать выходу его на экраны. А в театре распевает Гарастичка, певица из-за Дуная. Не допустим!

— Долой большевиков! Долой иностранцев! Долой евреев! До-ло-о-ой!

Студенты и доктор Малый присоединились к марширующим. Они увлекли за собой и Петровича.