– и он был вынужден умереть, – он погиб, погиб! Болезненны и опасны раны, которые наносят филистеры, ибо они всегда пользуются тупым зазубренным оружием, но могучий и крепкий от природы организм покойного, конечно, оправился бы, невзирая на ужасные ранения, однако скорбь и грусть, что он изранен преподлыми шпицами, скорбное чувство, охватившее того, кто увидел, что вся его прекрасная и блистательная карьера совершенно и окончательно разрушена, – неотвязная мысль о позоре, который покрыл не его лишь одного, а всех нас, – вот что подкосило и изнурило его, вот что сократило его дни! Он не желал терпеть никаких повязок, столь необходимых и наложенных по всем правилам искусства, – он не принимал лекарств, – говорят, он хотел умереть!
(Я и все мы при этих последних словах Гинцмана никак не могли отделаться от чувства ужасной боли, более того, мы подняли такой отчаянный стон и вопль, что и гранитная скала смягчилась бы от этих наших стенаний. Когда мы уже немного пришли в себя, так что оказались в состоянии снова слушать, Гинцман с пафосом продолжал.)
О Муций! О, взгляни вниз! Взгляни на слезы, которые мы проливаем по тебе, услышь безутешные жалобы, которые мы возносим к небу, все из-за тебя, усопший кот! Да, взгляни на нас, вниз или вверх, как это тебе на сей раз удобнее; будь душой среди нас, ежели ты вообще еще распоряжаешься душою своею и та душа, которая обитает в твоей груди, уже не используется кем-либо где-нибудь в другом месте! О собратья мои! – как уже сказано выше, я предпочитаю умолкнуть, когда дело касается биографии покойника, ибо я решительно ничего о ней не знаю, но тем живее воскресают в моей памяти очаровательные свойства почившего, и вот их-то я и хочу вам, мои дражайшие и возлюбленнейшие друзья, ткнуть прямо в морду, дабы вы по-настоящему осознали во всей полноте и во всем объеме всю глубину ужасающей утраты, которую причинила нам гибель великолепного и незабвенного кота! Внемлите же, о юноши, вы, которые склонны никогда не сходить со стези добродетели, внемлите же мне! Муций был, как немногие в этой жизни бывают, достойнейшим сочленом кошачьего общества, добрым и верным супругом, замечательным любящим отцом, ревностным поборником истины и права, неутомимым благотворителем, опорой бедняков, верным другом в несчастье! Достойным сочленом кошачьего общества? О да! Ибо всегда он выражал наилучшие убеждения и был даже готов к известного рода жертвам, когда случалось так, как он хотел, да и враждовал-то он исключительно с теми, кто ему противоречил и не повиновался его воле. Добрым верным супругом? О да! Ибо он лишь тогда пускался со всех лап за посторонними кисками, когда они были моложе и красивее, чем его супруга, и непреодолимая жажда наслаждения влекла его к подобного рода променадам. Замечательным любящим отцом? О да! Ибо никто никогда не слышал, чтобы он, как это, пожалуй, случается с не испытывающими чувства любви отцами нашего племени, в приступе особенного аппетита пожирал какого-либо из своих собственных малышей: напротив, ему было весьма по душе, когда ихняя маменька утаскивала их всех вместе и заодно – с глаз долой, – а он больше ничего уже не узнавал об их дальнейшем местопребывании! Ревностным поборником истины и права? О да! Ибо всю свою жизнь он положил бы ради них, почему он, поскольку живем-то мы на свете всего лишь раз, не слишком-то был озабочен проблемами правды и права, что ему, впрочем, нельзя и вменить в вину! Неутомимым благодетелем, опорой бедняков? О да! Ибо непременно каждый год, а именно – в самый Новый год – он сносил вниз во двор какой-нибудь селедочный хвостик или, скажем, несколько субтильных косточек – для бедных братьев, которым требовалась пища, и при этом он еще, исполняя таким образом свой долг, как достойный гуманист и котофил, пожалуй, недвусмысленно рычал порой на тех жалких, неимущих котов, которые, сверх того, еще чего-нибудь от него требовали! Верный друг в нужде? О да! Ибо, когда он попадал в нужду, он не давал позабыть о себе даже тем друзьям, которыми он прежде совсем было пренебрегал, которых совсем было позабыл! О усопший! Что мне еще сказать о твоем геройстве и мужестве, о твоем высоком и просвещенном уме, о твоем врожденном стремлении ко всему прекрасному и понимании всего благородного и возвышенного, о твоей учености, о твоем чудесном проникновении в самую суть изящных искусств, обо всех тех тысячах добродетелей, которые так чудесно сочетались в тебе! Что, повторяю, должен я сказать об этом без того, чтобы не умножить нашу справедливую боль о том, который так горестно покинул нас, – что мне сказать, чтобы еще многократно не умножить нашей столь понятной боли?! О друзья мои, о мои опечаленные братья! Ибо и в самом деле по некоторым недвусмысленным жестам и движениям вашим я замечаю, к немалому моему удовлетворению, что мне удалось растрогать вас, взволновать, опечалить – итак! – о мои опечаленные собратья! Давайте же брать пример с этого усопшего, приложим все усилия, дабы пойти по его достойным стопам! Да будем и мы сами такими, каким был завершивший дни свои, чтобы и мы смогли обрести в смерти тот воистину мудрый покой, каковым наслаждаются лишь украшенные и озаренные всякого рода добродетелями, то есть коты, вполне подобные нашему незабвенному покойнику! Взгляните только сами, как он здесь тихо лежит, как он не шевелит ни единою лапою, как все мои похвалы его великолепию и замечательности не вызвали на его устах даже легчайшей улыбки удовольствия и приятства! Поверите ли вы, опечаленные, что даже горчайшие упреки, грубейшие оскорбительные клеветы – также не произведут никакого впечатления на отшедшего? Поверите ли вы, что даже и сам демонический филистер-шпиц, вступи он сюда, в этот наш избранный круг, – шпиц-филистер, которому усопший, будь он жив, без всякого сомнения, выцарапал бы оба глаза, теперь отнюдь не смог бы вывести его из себя, нарушить его кроткий и сладостный покой?
Превыше хвалы и хулы, превыше всякого недоброжелательства, всех и всяческих насмешек, всех измывательств, издевательств и издевок, превыше всей хаотической и призрачной житейской сумятицы и суеты взмыл наш превосходный Муций; у него больше нет ни прелестной улыбки, ни пламенных объятий, ни честного и прямодушного лапопожатия для друга, но нет уже более и когтей, нет уже более и зубов – для недруга! Благодаря добродетелям своим он обрел такой покой, к которому он при жизни тщетно стремился! Правда, мне почти кажется, что мы все, все мы, которые, собравшись здесь, уселись и завопили,
