и когда я заметил, что в доме у моего маэстро такую кашу готовят самым великолепным образом, да к тому же еще с добавкой доброго куска сливочного масла, она взглянула на меня своими кроткими лучисто-зелеными очами горлицы и спросила меня тоном, от которого затрепетало все мое сердце: «Правда, правда, глубокоуважаемый мой собеседник? Вы тоже любите манную кашу на молоке? Со сливочным маслицем!» – повторила она затем, как бы погружаясь в мечтательные сновидения. Ах, кто не знает, что хорошеньких цветущих девушек – шести-восьми месяцев отроду (примерно столько исполнилось, должно быть, моей прелестнице) – ничто не украшает более, чем легкий оттенок мечтательности, – о, и более того, что зачастую таким юным фантазеркам мы, мужчины, не в силах противостоять?! Вот так и случилось, что я, весь пылая любовью, сильно пожимая лапу прелестницы, громко воскликнул: «Ангелочек! Ради всего святого, позавтракай со мной, отведай моей молочной каши, и это счастье я не променяю ни на какие блага жизни!» Мне показалось, что она несколько смутилась, вспыхнула, потупилась, но она не отняла своей лапки из моей, что возбудило в моей душе прекраснейшие надежды. А именно дело в том, что однажды я слышал в доме моего маэстро, как один из его гостей, человек весьма почтенных лет и, если я не ошибаюсь, адвокат по профессии, говорил, что для юной девушки весьма опасно оставлять свою руку в руке мужчины, ибо этот последний справедливо станет рассматривать всю ее особу с точки зрения traditio brevi manu [138] и попытается обосновать, исходя из этого факта, всевозможные претензии, которые затем лишь с трудом удается опровергнуть. К такого рода претензиям и притязаниям я, однако, ощущал теперь большую охоту и хотел как раз заняться этим, когда вдруг беседа была прервана тостом в честь покойного. Три младшие дочери покойного проявили между тем такое веселое настроение, такую плутовскую наивность, что все коты впали в невообразимый восторг. Все наелись и напились, и это заметно умерило скорбь и грусть, одним словом, с каждым мгновением общество становилось все веселее и оживленнее. Общество смеялось и шутило, и когда все встали из-за стола, староста Пуфф, собственной персоной, первый выступил с предложением немного потанцевать. Мгновенно было очищено место, три котофея настроили свои глотки и затянули аккомпанемент, и вскоре смышленые дочурки Муция отважно запрыгали и завертелись в пляске с нашими юношами.
Я ни на шаг не отступал от моей красотки, пригласил ее танцевать, она подала мне лапку, и мы, окрыленные, влетели в ряды танцующих. Ах! Как играло ее дыхание на моей щеке! Ах, как трепетала моя грудь у ее груди! Как я обвивал своими лапами ее сладкий и гибкий стан! О блаженные мгновения, о миги истинного райского блаженства!
Когда мы протанцевали два, а может быть, и все три вальса, я повел красавицу в угол погреба и, согласно галантному обычаю, угостил ее, ради освежения, тем, что оказалось под рукой, ибо отнюдь не предполагалось, что церемония завершится балом. И теперь я всецело дал волю своим чувствам. То и дело я прижимал ее лапу к моим губам и уверял ее, что я стану счастливейшим из смертных, если она изъявит желание хоть немножечко полюбить меня.
– Несчастный, – произнес чей-то голос за самой моей спиной, – несчастный, что ты делаешь! Ведь это твоя дочь Мина!
Я задрожал, ибо прекрасно узнал этот голос! Это была Мисмис! Случаю угодно было, чтобы в то самое мгновение, когда, как мне думалось, я совершенно забыл Мисмис, я узнал то, чего и не мог подозревать: что я едва ли не стал любовником собственного дитяти! Мисмис была в глубоком трауре, я и сам не знал, что мне об этом думать.
– Мисмис, – сказал я нежно, – Мисмис, что привело вас сюда, отчего вы в трауре – и – о боже! – те девушки – сестры Мины?
Я узнал престранные вещи! Мой ненавистный соперник, черно-серо-желтый, сразу же после того как он изнемог в том смертоубийственном поединке, устрашившись моей рыцарской отваги, развелся с Мисмис и убрался, как только его раны зажили, никто не видел куда. Тогда Муций стал добиваться ее лапы, которую она ему охотно вручила, и ему делает честь и служит доказательством его такта и деликатности, что он ни слова не сказал мне о своих отношениях с Мисмис. Однако в таком случае те веселые и резвые наивные киски оказывались всего лишь сводными сестрицами моей Мины!
– О Мурр, – нежно проговорила Мисмис, рассказав мне, как все это получилось. – О Мурр! Ваша прекрасная душа ошиблась только в чувстве, которое вас охватило! Это любовь нежнейшего отца, а вовсе не похотливое желание любовника, пробудилась в вашей груди, когда вы увидели нашу Мину, нашу Мину! О, что за сладостное слово! Мурр! Способны ли вы при этом остаться бесчувственным, разве могла вся любовь в вашей душе угаснуть, любовь к той, которая так искренне любила вас – о небо, – еще так искренне любит вас; той, которая осталась бы вам верна до гробовой доски, если бы другой кот не вторгся бы в нашу жизнь и не увлек бы меня со всем присущим ему искусством соблазнителя? «О кисаньки – податливость вам имя!» – вот что вы думаете; я это отлично знаю, но разве к числу добродетелей истинного кота не принадлежит готовность прощать слабых и заблудших кисок? О Мурр! Вы видите меня согбенной под бременем горя, безутешной после утраты третьего нежного супруга, но в этой безутешности с новой силой вспыхивает и воспламеняется любовь, которая прежде была моим счастьем, моей гордостью, всей жизнью моей! Мурр! Выслушайте мою исповедь, я все еще люблю вас, и я полагаю, мы поже… – Рыдания заглушили ее голос!
Во время всей этой трогательной сцены мне было мучительно неприятно, на душе у меня, как люди говорят, кошки скребли! Мина сидела, бледная и прекрасная, как первый снег, который иногда в осеннюю пору целует последние цветы, чтобы тут же растаять и превратиться в горькую влагу.
(Примечания издателя. Мурр! Мурр! Опять у тебя обнаруживается плагиат! В «Необычайных приключениях Петера Шлемиля» герой книги описывает свою возлюбленную, которую, кстати сказать, тоже зовут Мина, точь-в-точь такими же словами.)
Я молча глядел на обеих, на маменьку и дочку, – последняя нравилась мне несравненно больше, и поскольку в нашем племени даже близкое родство отнюдь не является канонической помехой для брака – то… Быть может, меня выдал мой взгляд, ибо мне показалось, что Мисмис прочла мои тайные мысли. «Варвар!» – воскликнула она, мгновенно подпрыгнув к Мине, и, крепко
