— Я не собираюсь, — продолжал дядя Тоби, — вступить в спор с историками, которые все согласны, что в тысяча триста восьмидесятом году после рождения Христа, в царствование Венцеслава[422], сына Карла Четвертого,
— некий священник, по имени Шварц[423], научил употреблению пороха венецианцев в их войнах с генуэзцами, но, несомненно, он не был первым, ибо, если верить дон Педро, епископу Леонскому… — Как это вышло, с позволения вашей милости, что священники и епископы столько утруждали свои головы порохом? — Бог его знает, — отвечал дядя Тоби, — — провидение отовсюду извлекает добро. — Итак, дон Педро утверждает в своей хронике о короле Альфонсе, завоевателе Толедо, что в тысяча триста сорок третьем году, то есть за целых тридцать семь лет до вышеупомянутой даты, секрет изготовления пороха был хорошо известен, и его уже в то время с успехом применяли как мавры, так и христиане, не только в морских сражениях, но и при многих достопамятных осадах в Испании и Берберии. — Всем известно также, что монах Бекон[423] обстоятельно писал о порохе и великодушно оставил миру рецепт его изготовления еще за сто пятьдесят лет до рождения Шварца — и что китайцы, — прибавил дядя Тоби, — еще больше сбивают нас с толкуй запутывают все наши расчеты, похваляясь, будто это изобретение было им известно за несколько столетий даже до Бекона. — —
— Это шайка лгунов, я думаю, — воскликнул Трим.
— — Не знаю, уж по какой причине, — сказал дядя Тоби, — но они на этот счет заблуждаются, как показывает жалкое состояние, в котором находится у них в настоящее время фортификация: ведь они знают из нее только fosse[424] с кирпичной стеной, да вдобавок еще не фланкированный, — — а то, что они выдают нам за бастион на каждом его углу, построено так варварски, что всякий это примет…
— — За один из семи моих замков, с позволения вашей милости, — сказал Трим.
Дядя Тоби хотя и крайне нуждался в каком-нибудь сравнении, однако вежливо отклонил предложение Трима — но когда последний ему сказал, что у него есть в Богемии еще полдюжины замков, от которых он не знает, как отделаться, — — дядя Тоби был так тронут простодушной шуткой капрала — — — что прервал свое рассуждение о порохе — — — и попросил капрала продолжать историю о короле богемском и семи его замках.
Продолжение истории о короле богемском и семи его замках
— Этот несчастный король богемский… — сказал Трим. — — Значит, он был несчастен? — воскликнул дядя Тоби, который так погрузился в свое рассуждение о порохе и других военных предметах, что хотя и попросил капрала продолжать, все-таки многочисленные замечания, которыми он прерывал беднягу, не настолько отчетливо отсутствовали в его сознании, чтобы сделать для него понятным этот эпитет. — — Значит, он был несчастен, Трим? — с чувством сказал дядя Тоби. — — Капрал, послав первым делом это злосчастное слово со всеми его синонимами к черту, мысленно пробежал главнейшие событий из истории короля богемского; но все они показывали, что — король был счастливейший человек, когда-либо живший на земле, — — и это поставило капрала в тупик; не желая, однако, брать назад свой эпитет — — еще меньше — объяснять его — — и меньше всего — искажать факты (как делают это люди науки) в угоду предвзятой теории, — — он посмотрел на дядю Тоби, ища от него помощи, — — но увидя, что дядя Тоби ждет от него того же самого, — — прокашлялся и продолжал. — —
— Этот король богемский, с позволения вашей милости, был несчастен оттого — что очень любил мореплавание и морское дело — — а случилось так, что во всем богемском королевстве не было ни одного морского порта. — —
— Откуда же, к дьяволу, ему там быть, Трим? — воскликнул дядя Тоби. — Ведь Богемия страна континентальная, и ничего другого в ней случиться не могло бы. — — — Могло бы, — возразил Трим, — если бы так угодно было господу богу. — — —
Дядя Тоби никогда не говорил о сущности и основных свойствах бога иначе, как с неуверенностью и нерешительностью. — —
— — Не думаю, — возразил дядя Тоби, немного помолчав, — ибо, будучи, как я сказал, страной континентальной и гранича с Силезией и Моравией на востоке, с Лузацией и Верхней Саксонией на севере, с Франконией на западе и с Баварией на юге, Богемия не могла бы достигнуть моря, не перестав быть Богемией, — — так же как и море, с другой стороны, не могло бы дойти до Богемии, не затопив значительной части Германии и не истребив миллионы несчастных ее жителей, которые не в состоянии были бы от него спастись. — — Какой ужас! — воскликнул Трим. — Это свидетельствовало бы, — мягко прибавил дядя Тоби, — о такой безжалостности отца всякого милосердия — что, мне кажется, Трим, — подобная вещь никоим образом не могла бы случиться.
Капрал поклонился в знак своего полного согласия и продолжал:
— Итак, в один прекрасный летний вечер королю богемскому случилось пойти погулять с королевой и придворными. — — Вот это другое дело, Трим, здесь слово случилось вполне уместно, — воскликнул дядя Тоби, — потому что король богемский мог пойти погулять с королевой, а мог и не пойти, — — это было дело случая, могло произойти и так и этак, смотря по обстоятельствам.
— Король Вильгельм, с позволения вашей милости, — сказал Трим, — был того мнения, что все предопределено на этом свете, а потому часто говаривал своим солдатам: «У каждой пули свое назначение». — Он был великий человек, — сказал дядя Тоби. — — И я по сей день считаю, — — продолжал Трим, — что выстрел, который вывел меня из строя в сражении при Ландене, направлен был в мое колено только затем, чтобы уволить меня со службы его величеству и определить на службу к вашей милости, где я буду окружен большей заботливостью, когда состарюсь. — — Иначе этого никак не объяснить, Трим, — сказал дядя Тоби.
Сердца господина и слуги были одинаково расположены к внезапному переполнению чувством, — — последовало короткое молчание.
— Кроме того, — сказал капрал, возобновляя разговор, — но более веселым тоном, — — не будь этого выстрела, мне никогда бы не довелось, с позволения вашей милости, влюбиться. — —
— Вот что, ты был влюблен, Трим, — с улыбкой сказал дядя Тоби. — —
— Еще как! — отвечал капрал, — по уши, без памяти! с позволения вашей милости. — Когда же? Где? — и как это случилось? — — Я первый раз слышу об этом, — проговорил дядя Тоби. — — — Смею сказать, — отвечал Трим, — что в полку все до последнего барабанщика и сержантских детей об этом знали. — — Ну, тогда и мне давно пора знать, — — сказал дядя Тоби.
— Ваша милость, — сказал капрал, — верно, и до сих пор с сокрушением вспоминаете о полном разгроме нашей армии и расстройстве наших рядов в деле при Ландене; не будь полков Виндама, Ламли и Голвея, прикрывших отступление по мосту Неерспекена, сам король едва ли мог бы до него добраться — — его ведь, как вашей милости известно, крепко стеснили со всех сторон. — —
— Храбрый воин! — воскликнул дядя Тоби в порыве восторга, — и сейчас еще, когда все потеряно, я вижу, капрал, как он галопом несется мимо меня налево, собирая вокруг себя остатки английской кавалерии, чтобы поддержать наш правый фланг и сорвать, если это еще возможно, лавры с чела Люксембурга[425] — — вижу, как с развевающимся шарфом, бант которого только что отхватила пуля, он одушевляет на новые подвиги полк бедного Голвея — скачет вдоль его рядов — и затем, круто повернувшись, атакует во главе его Конти. — — Храбрец! храбрец! — воскликнул дядя Тоби, — клянусь небом, он заслуживает короны. — — Вполне — как вор веревки, — радостным возгласом поддержал дядю Трим.
Дядя Тоби знал верноподданнические чувства капрала; — иначе сравнение пришлось бы ему совсем не по вкусу — — капралу оно тоже показалось неудачным, когда он его высказал, — — — но сказанного не воротишь — — поэтому ему ничего не оставалось, как продолжать.
— Так как число раненых было огромное и ни у кого не хватало времени подумать о чем-нибудь, кроме собственной безопасности… — Однако же Толмеш, — сказал дядя Тоби, — отвел пехоту с большим искусством. — — Тем не менее я был оставлен на поле сражения, — сказал капрал. — — Да, ты был оставлен, бедняга! — воскликнул дядя Тоби. — — Так что только на другой день в двенадцать часов, — продолжал капрал, — меня обменяли и поместили на телегу с тринадцатью или четырнадцатью другими ранеными, чтобы отвезти в наш госпиталь.
— Ни в одной части тела, с позволения вашей милости, рана не вызывает такой невыносимой боли, как в колене. — —
