— Случилось это в воскресенье, после полудня, как я уже сказал вашей милости. — —
— Старик и жена его куда-то ушли. — —
— Все в доме было тихо и спокойно, как в полночь. — —
— Не была даже утки или утенка на дворе.
— — Когда прекрасная бегинка вошла проведать меня.
— Моя рана начала уже заживать — — воспаление прошло, но сменилось таким нестерпимым зудом выше и ниже колена, что я из-за него всю ночь не смыкал глаз.
— Дайте-ка я погляжу, — сказала она, опустившись на колени у моей кровати и положив руку на больное место. — — Надо только чуточку растереть, — сказала бегинка, и с этими словами, покрыв мою ногу простыней, принялась растирать ниже колена, водя указательным пальцем правой руки взад и вперед у самого края бинта, которым были стянуты повязки.
Через пять-шесть минут я почувствовал легкое прикосновение кончика ее второго пальца — — скоро он лег плашмя рядом с первым, и она продолжала тереть таким образом довольно долго; вот тогда-то я и подумал, что не миновать мне любви, — кровь бросилась мне в лицо, когда я увидел, какая белая у нее рука, — никогда в жизни, с позволения вашей милости, не увижу я больше такой белой руки. — —
— — На таком месте, — сказал дядя Тоби. — — Хотя дело это было для капрала совсем не шуточное — он не мог удержаться от улыбки.
— Увидя, какую мне это приносит пользу, молодая бегинка, — продолжал капрал, — от растирания двумя пальцами — перешла через некоторое время к растиранию тремя — потом мало-помалу пустила в ход четвертый палец — и наконец стала тереть всей рукой. Больше я ни слова не скажу о руках, с позволения вашей милости, — а только рука ее была мягче атласа. — —
— — Сделай одолжение, Трим, расхваливай ее сколько угодно, — сказал дядя Тоби, — я с еще большим удовольствием буду слушать твою историю. — — Капрал самым искренним образом поблагодарил своего господина, но так как больше ему нечего было сказать о руке бегинки — — он, чтобы не повторяться, перешел к описанию действия, которое она на него произвела.
— Прекрасная бегинка, — сказал капрал, — продолжала усердно растирать всей рукой мою ногу ниже колена — так что я стал даже опасаться, как бы такое рвение не утомило ее. — — — Я готова сделать ради Христа, — сказала она, — в тысячу раз больше, — — и с этими словами переместила свою руку выше колена, где я тоже жаловался на зуд, и стала растирать это место.
Я заметил тогда, что начинаю влюбляться. — —
— Пока она таким образом тер-тер-терла — я чувствовал, как любовь, с позволения вашей милости, распространяется из-под ее руки по всем частям моего тела. — —
— Чем усерднее она растирала и чем дальше забирала ее рука — тем сильнее разгорался огонь у меня в жилах — — пока наконец два-три особенно широких ее движения — — не довели моей страсти до высшей точки — — я схватил ее руку…
— — Прижал к своим губам, Трим, — сказал дядя Тоби, — — — а потом объяснился ей.
Завершилась ли любовь капрала именно так, как описал дядя Тоби, это не важно; довольно того, что она содержала в себе сущность всех любовных романов, когда-либо написанных с начала мира.
Как только капрал — или, вернее, дядя Тоби за него — окончил историю своей любви — миссис Водмен молча вышла из беседки, заколола булавкой чепчик, прошла через ивовую калитку во владения дяди Тоби и медленно направилась к его караульной будке: душевное расположение дяди Тоби после рассказа Трима было таково, что ей нельзя было упускать столь благоприятный случай. — —
— — Атака была решена немедленно, и дядя Тоби еще более облегчил ее, отдав приказание капралу увезти саперную лопату, заступ, кирку, колья и прочие предметы военного снаряжения, разбросанные на том месте, где стоял Дюнкерк. — Капрал двинулся в путь — поле было чисто.
А теперь посудите, сэр, как нелепо, в сражении ли, в сочинении или в других делах (рифмуются ли они или нет), которые нам предстоят, — действовать по плану; ведь если какой-нибудь план, независимо от всяких обстоятельств, заслуживал быть записанным золотыми буквами (я разумею, в архивы Готама[427]) — так, уж конечно, план атаки миссис Водмен на дядю Тоби в его караулке посредством Плана. — — Однако План, висевший там в настоящем случае, был планом Дюнкерка — история осады которого была историей расслабляющей, и это разрушало всякое впечатление, которое вдова могла произвести; кроме того, если бы даже ей удалось справиться с этим препятствием, — маневр пальцев и рук в атаке на будку был настолько превзойден маневром прекрасной бегинки в Тримовой истории — что, несмотря на все прежние успехи этой достопримечательной атаки, — она в настоящем случае оказывалась самой безнадежной, какую только можно было предпринять. — —
О, в таких случаях вы можете положиться на женщин! Не успела миссис Водмен открыть новую калитку, как ее гений уже овладел переменившейся обстановкой.
— — В одно мгновение она составила новый план атаки.
— — Я совсем обезумела, капитан Шенди, — сказала миссис Водмен, поднеся свой батистовый платок к левому глазу, когда подходила к двери дядиной будки, — — соринка — — или песчинка — — я не знаю что — попала мне в глаз — — посмотрите, пожалуйста, — — только она не на белке…
Говоря это, миссис Водмен подошла вплотную к дяде Тоби и присела рядом с ним на краю скамейки, чтобы он мог исполнить ее просьбу, не вставая с места. — — Пожалуйста, посмотрите, что там такое, — сказала она.
Честная душа! ты заглянул ей в глаз так же чистосердечно, как ребенок заглядывает в стеклышко панорамы, и было так же грешно злоупотребить твоей простотой.
— — О тех, кто заглядывает в подобного рода предметы по собственному почину, — — я ни слова не говорю. — —
Дядя Тоби никогда этого не делал; и я ручаюсь, что он мог бы спокойно просидеть на диване с июня по январь (то есть период времени, охватывающий самые жаркие и самые холодные месяцы) рядом с такими же прекрасными глазами, какие были у фракиянки Родопы[428], не будучи в состоянии сказать, черные они или голубые.
Трудность заключалась в том, чтобы побудить дядю Тоби заглянуть туда.
Она была преодолена. И вот…
Я вижу, как он сидит в своей будке с повисшей в руке трубкой, из которой сыплется пепел, — и смотрит — смотрит — потом протирает себе глаза — — и снова смотрит вдвое добросовестнее, нежели Галилей смотрел на солнце, отыскивая на нем пятна.
— — Напрасно! Ибо, клянусь Силами, одушевляющими этот орган, — — левый глаз вдовы Водмен сияет в эту минуту так же ясно, как и ее правый глаз, — — в нем нет ни соринки, ни песчинки, ни пылинки, ни соломинки, ни самой малой частицы непрозрачной материи. — — В нем нет ничего, мой милый, добрый дядя, кроме горящего негой огня, который украдкой перебегает из каждой его части по всем направлениям в твои глаза. — —
— — Еще мгновение, дядя Тоби, — если ты еще одно мгновение будешь искать эту соринку — — ты погиб.
Глаз в точности похож на пушку в том отношении, что не столько глаз или пушка сами по себе, сколько установка глаза — — и установка пушки есть то, в силу чего первый и вторая способны производить такие опустошения. По-моему, сравнение не плохое; во всяком случае, раз уж я его сделал и поместил в начале главы как для пользования, так и для украшения, все, чего я прошу взамен, это — чтобы вы держали его в уме всякий раз, как я буду говорить о глазах миссис Водмен (за исключением только следующей фразы).
— Уверяю вас, мадам, — сказал дядя Тоби, — я ровно ничего не могу обнаружить в вашем глазу.
— Это не на белке, — сказала миссис Водмен. Дядя Тоби изо всей силы стал вглядываться в зрачок. — —
Но из всех глаз, когда-либо созданных, — — начиная от ваших, мадам, и кончая глазами самой Венеры, которые, конечно, были самыми сладострастными глазами, какие когда-либо помещались на лице, — — ни один так не подходил для того, чтобы лишить дядю Тоби спокойствия, как тот самый, в который он смотрел, — — то не был, мадам, кокетливый глаз — — развязный или игривый — то не был также глаз сверкающий — нетерпеливый или повелительный — с большими претензиями и устрашающими требованиями, от коих сразу же свернулось бы молоко, на котором замешано было вещество дяди Тоби, — — нет, то был глаз, полный приветливости — — уступчивый — — разговаривающий — — не так, как трубы плохого органа, грубым тоном, свойственным многим глазам, к которым я обращаюсь, — — но мягким шепотом — — похожим на последние тихие речи умирающего святого. — «Как можете вы жить так неуютно, капитан Шенди, в одиночестве, без подруги, на грудь которой вы бы склоняли голову — — или которой бы доверяли свои заботы?»
