Джейн тоже обнаружила, что время пронеслось с приятной быстротой. Она ответила с легким сожалением.
— Да, мы у черты. Остановитесь здесь, иначе вы увидите дом.
— А вы не советуете?
— Без подготовки — нет, — сказала Джейн, — особенно нервным или больным людям.
Направляясь по аллее к дому, она спрашивала себя, не надо ли было пригласить этого замечательного молодого человека в Эшби-холл на ланч, потом решила сначала посоветоваться с Генри. Она отыскала дядю на террасе — он грелся на солнышке — и изложила ему свои светские затруднения.
— Вот твой табак, Генри, — сказала она. — Знаешь, кого я встретила в магазине? Человека, о котором тебе рассказывала — он полез на дерево за кошкой. Еще он написал книгу про Кровавого Бредли и дружит с Алджи. Тебе не кажется, что мы должны пригласить его на ланч? Внушительный список рекомендаций.
Генри помотал головой. У него были строгие правила, которым он неукоснительно следовал.
— Друга Алджи — нет, — твердо сказал он.
— Но этот очень приличный.
— Внешне — возможно, но я не могу рисковать. Пусти его друга в дом, а следом заявится сам Алджи, выяснить, как тот поживает, и начнет выманивать у Стикни деньги на свою новую пьесу.
— Может, он больше не написал.
— Не следует обольщаться. Если не на пьесу, то на добычу золота из морской воды. Если твой знакомый голоден, пусть поест в ресторане.
— Ладно, я просто предложила, — ответила Джейн, и тут на террасу вышла Келли.
— Хэнк, — сказала она, — можно вас на два слова?
— С удовольствием.
— Это личное. Исчезни, крошка Джейн, — сказала она, и Джейн послушно исчезла, гадая, из-за чего эта таинственность.
Тем временем в комнате для слуг камердинер мистера Стикни Кларксон беседовал за стаканчиком портвейна от Даффа и Троттера с Феррисом, дворецким. Выяснилось, что они одновременно служили в Нью-Йорке всего в нескольких кварталах друг от друга, и это положило начало узам, которые быстро скрепил портвейн.
Однако если духовно они были близки, то внешне разительно отличались. Если бы Феррис когда-нибудь сподобился упоминания в «Таймс», его бы описали как полного, румяного, лысеющего Эндрю Ферриса (54). Кларксон, напротив, был маленький, бледный, худощавый (36), со светлой шевелюрой, которой по праву гордился.
Они выпили и замолчали. Феррис, по обыкновению, перенесся мыслями в Бренгмарли-манор, Шропшир, где совсем еще зеленым дворецким провел светлые незабываемые деньки. Кларксон первым возобновил разговор.
— Как вам понравилось в Америке, мистер Феррис?
— Я не одобряю Америку.
— Слишком много шума и суеты?
— Именно. Я служил у мистера Уодингтона, и вы не поверите, чего я там насмотрелся. Драгоценности пропадают, девицы посреди свадебной церемонии закатывают скандал и обвиняют женихов в неверности, шагу ни ступить, чтобы не наткнуться на полицейского. Дошло до того, что я стал помощником шерифа.
— Как это получилось?
— Долгая история.
— Как-нибудь расскажете.
— Если хотите, сейчас.
— Нет, если долгая, то не сейчас. Мне скоро идти в деревню — отправлять телеграмму. Это все было в Нью-Йорке?
— Нет, в нашем загородном доме в Старом Вестбери. Я так устал, что подал в отставку. Без всякого сожаления, потому что коллеги у меня там были самые неподобающие.
— В каком смысле?
— Некоторые — шведы, остальные — ирландцы.
— Вы не любите шведов?
— Я их не одобряю.
— За что?
— Слишком похожи на немцев.
— Ирландцев вы тоже не одобряете?
— Именно.
— За что?
— За то, что они — ирландцы.
У Кларксона несколько лучших друзей были ирландцы и шведы. Ему подумалось, что его товарищ, быть может, очень талантливый дворецкий, но человек явно неуживчивый.
— Они в этом не виноваты, — сказал он.
Феррис закусил губу, словно говоря: «Что значит не виноваты? Захотели бы, исправились». Его молчание означало, что это лишь вопрос старания. Кларенс тактично сменил тему.
— Вы наблюдательны, мистер Феррис?
— Почему вы спросили?
— Не приметили ли вы, что здесь начинает раскручиваться кое-что любопытное?
— Не понимаю вас.
— Параден и наша Келли.
— По-прежнему не улавливаю ход вашей мысли.
— Мне кажется, они друг другу нравятся.
— Нда? Почему вы так подумали?
— По тому, как они друг на друга смотрят. Киньте на них взгляд, когда будете следующий раз подавать напитки.
— Я очень редко кидаю взгляд на своих хозяев.
— Тогда поверьте мне на слово. Я в таком не ошибаюсь. И дай им Бог удачи! Он вроде ничего, а она — просто отличная, и я бы хотел, чтобы она счастливо вышла замуж.
— Если существует такая вещь, как счастливый брак.
Эти слова неприятно задели романтичного Кларксона. Ему подумалось, что даже портвейн от Даффа и Троттера — не в кайф, если за рюмкой приходится выслушивать подобные гадости.
— Неужели вы не одобряете брак, мистер Феррис?
— Не одобряю.
— Вы женаты?
— Вдовец.
— Ну, разве вы не были счастливы в браке?
— Нет.
— А миссис Феррис?
— Сама церемония доставила ей некоторую детскую радость, но это быстро прошло.
— И чем вы это объясняете?
— Не знаю, мистер Кларксон.
— Мне казалось, что когда люди любят друг друга и хотят пожениться…
— Брак — не способ продлить любви жизнь. Он просто мумифицирует труп.
— Однако, мистер Феррис, если люди не будут жениться, что станет с потомством?
— Я не вижу необходимости в потомстве, мистер Кларксон.
— Вы его не одобряете?
— Да.
Кларксон встал — довольно резко, как поступил бы на его месте любой тонко чувствующий человек. Его возмутили взгляды дворецкого на любовь, о которой он с самой ранней юности немало размышлял. Если и дурно с его стороны было мысленно обозвать Ферриса старой пузатой треской, то его надо простить. Он был возмущен до глубины души.
— Ладно, мне пора в деревню, — сказал Кларксон. — И, наверное, стоит сперва спросить разрешение. Это не совсем обязательно, но все-таки приличнее.
Как только Джейн ушла, Келли взяла быка за рога. Она не любила ходить вокруг да около, поэтому без предисловий спросила:
— Хэнк, у вас есть капуста?
— Вы хотите сделать салат?
Келли нетерпеливо прищелкнула языком. Как верно заметил Кларксон, она начинала испытывать к Генри нечто более теплое и глубокое, чем обычная дружба, но временами его удивляла его несообразительность.
— Тити-мити. Хруст. Презренный металл. Деньги.
— А, деньги? Я сперва не понял. Сколько вам надо?
— Нисколько. Я не собиралась просить взаймы.
— Это хорошо, потому что с деньгами у меня сейчас не очень.
— Вот это я и хотела выяснить. Теперь можно продолжать. Если бы кто-то предложил вам тысячу фунтов, уж сколько это будет в долларах, что бы вы сделали?
— Упал бы в обморок, а когда пришел бы в себя, наверное, расцеловал бы его. Здорово, если бы были такие сумасшедшие.
— Они есть. Уэнделл, например.
— Я бы не сказал, что он психически неуравновешен.
— У него есть пунктик. Вспомните обед, на котором мы познакомились. Когда он сперва молчал, как рыба, а потом вы спросили, что он собирает, и из него полило, как из гейзера?
— Помню.
— Он всегда такой, когда говорит про пресс-папье. Французские восемнадцатого века. Что он в них нашел, ума не приложу, но он без них жить не может. Вот и на ваше положил глаз.
— На мое? Какое мое? С гордостью могу сказать, что у меня нет французского пресс-папье восемнадцатого века.
— Есть. Крошка Джейн показывала его Уэнделлу.
— Черт, верно. Я забыл.
— Уэнделл только что распинался передо мной, какое оно потрясное. Самое лучшее из всех, сколько он видел. Не знаю, чем одно паршивое пресс-папье лучше другого, но так он говорит, и просил меня прощупать, не согласитесь ли вы его продать. Думаю, его можно растрясти на тысячу фунтов. Ну как, идет? Думайте.
Генри изменился в лице. Челюсть его отвисла, глаза стали грустные, как у медведя в зоологическом саду, которого ребенок подразнил булочкой.
— Черт! — вскричал он, обретя дар речи. — Дьявол! — добавил он и заключил: — Гадство!
Келли удивленно взглянула на Генри.
— В чем дело? — спросила она в некотором недоумении. Не этой реакции она ожидала.
В это время вошел Уэнделл. Он устал слоняться по дому, ожидая, пока его посредница завершит переговоры, и наконец счел, что у нее было уже достаточно времени.
— А, тетя Келли, — сказал он. — Вы говорили Парадену про… э… про то?
Профана такой вопрос мог бы поставить в тупик, но Келли поняла без труда.
— Спросила минуту назад, и он только-только перестал чертыхаться.
Лишь сейчас Уэнделл заметил перекошенное лицо Генри и тяжело вздохнул. Этого он и боялся. Прозвучала фальшивая меркантильная нота, гордый английский аристократ оскорбился. Уэнделл уже формулировал извинения, собираясь сказать, что больше это не повторится, когда Генри заговорил связно.
