— Батюшки! — воскликнула Рита Грин, раскрывая глаза и роняя монокль. — Кто это?
Лева, не выпуская из рук чемодана и трамвайного билета, напомнил ей подвал «Суслика», Одессу, рассказал про баклажаны и Шопена, вкратце объяснил несколько различных способов обработки кожи, еще раз напомнил о «Суслике» и заключил так:
— Рита, ведь вы понимаете, что я здесь устроюсь. Я должен устроиться. Разрешите поставить чемодан.
Рита, несмотря на театральную карьеру, ожесточающую сердце, все же была добра. Она вспомнила свой собственный приезд в Москву: жажда жизни была ей так понятна. И, великолепным жестом отшвырнув от себя перчатки, как бы бросая вызов судьбе, она попросила гостя войти и зажгла примус.
Подперев ладонью треугольный подбородок с ямкой, Рита Грин за чаем еще раз выслушала Леву Гойха. Ему нужны были две вещи: кровать, чтобы спать, и пианино, чтобы играть. Обладая таким прожиточным минимумом, он надеялся в самом непродолжительном времени найти себе службу… Рита Грин, оглядев комнату, где в идеальном беспорядке были перемешаны: гримировальные принадлежности, коробки из-под шоколада (все пустые), пепельницы с окурками (все полные), два дивана и патефон, но где не было ни кровати, ни пианино, — вздохнула.
Любительская вобла выглядит безголовой, но в остальном совершенно целой. Это обман зрения. На самом деле она нарезана узкими косыми полосками, вроде кожаной бахромы на ковбойских штанах. Вместе с ней подается горох. Кроме воблы и гороха, в пивной есть еще раки, вполне вывихнутые существа, у которых хвост называется шейкой. Но лучше всего само пиво. Оно прохладно. Оно утоляет почти все жажды и многие печали.
В пивной по вечерам поет хор «Русское раздолье» под управлением Зиновия Бродского. И тогда туман пива и песен плывет над любительской воблой. Зиновий Бродский, в поддевке и крагах, дирижирует нижней челюстью. «Русское раздолье», сидя кружком на эстраде, звенит гитарами. И вдруг из гула голосов и струн, как черный туз из колоды карт, взлетает низкий женский голос. Взлетает невысоко и падает, как битая карта. Все проиграно.
По вечерам пивная полна. Там весело, но не вполне благополучно. Параллель бытия, проходящая через каждую данную пивную, искривлена, правда, ненамного, всего на шесть градусов алкоголя, которые содержатся в пиве, но все же…
Зато по утрам пивная математически спокойна. Все находится на своих местах. Жизнь встает во всей своей головокружительной трезвости.
Одна такая пивная помещалась как раз под комнатой Риты Грин, и Рита Грин порой приходила туда после спектакля. А не то днем, внезапно сообразив, что, кроме шоколадных трюфелей, есть еще другая пища, она посылала вниз, за свиной котлетой, и при виде ножа и вилки испытывала радость Робинзона. Одним словом, Рита Грин знала эту пивную и пивная знала ее…
Там, на эстраде, под сенью финиковой пальмы из пакли и картона, стояло пианино. До часу ночи оно стонало, иллюстрируя русское раздолье. Утром оно отдыхало. Но вскоре на него, в часы его утреннего досуга, обрушился Шопен.
Через пять дней после приезда Левы Гойха выяснилось, что Москва равнодушна к приезжим талантам, что спать, хотя и не вполне вытянувшись, он может на одном из диванов Риты Грин, но что играть ему негде. Его тоска по клавишам была так велика, что Рита Грин добилась для Левы разрешения играть по утрам в пивной на отдыхающем пианино. И в одно утро клеенки, горох, вобла и раки, привыкшие к широкой волне русских плясовых, были потрясены хрустальным каскадом польских мазурок.
«Найти вес рыбы, зная, что хвост ее весит два килограмма, голова весит столько, сколько весит хвост и половина туловища, а туловище — сколько голова и хвост».
Так как на слово «хвост» села клякса, то Оля Сушкова приделала ей во все стороны лучи: получился сплющенный еж. Наглядевшись на него, Оля Сушкова начала рассуждать вслух:
— Предположим, что вес рыбы — х килограммов. Тогда голова весит х минус хвост, то есть х — 2. Теперь так: голова минус туловище — это будет х — (х — 2). Раскроем скобки и перенесем все иксы в одно место; тогда получится: х — х — 2. Сократим — получится: х — 2. Получилось странно. Проверим. Мы знаем, или нет, мы не знаем, что голова весит… ох, как много она весит, какая она тяжелая, как она болит. Еще раз… Мы знаем, что хвост… и хвост болит. Мы знаем, что голова и хвост болят вместе х подушек. Мы знаем, что туловище…
В этом месте Оля уснула, голова навалилась на Шапошникова и Вальцева, туловище тяжело легло на стол, а хвост (синий шерстяной) повис в воздухе. Все вместе — голова, туловище и хвост Оли Сушковой — было поглощено сном и весило много. И своим весом равнялось тяжести слова «неудовлетворительно», которое, увы, завтра должна была начертать на тетради учительская рука.
Квартира затихла. Все тише становилась улица. Все глубже по асфальтовым ступеням опускалась ночь. Но вслед за ней по этим же ступеням восходило утро. Самая скользкая из его ступеней была вторая, ибо на ней находилась школа. А задача № 390 не была решена.
Лева Гойх плохо спал за ширмой на диване. Московские ночи были беспокойны. Рита Грин приходила поздно, расшвыривала все, что было полегче, а что потяжелее — сдвигала с места. Затем, обрушив проклятья на чью-нибудь театральную голову, ложилась в постель. Но и там у нее ломались папиросы, рассыпались спички и падали подушки. Наконец, доев последний трюфель и сообщив ширме, что ее, Риты, жизнь непоправимо испорчена, она засыпала.
Утром Лева уходил как можно раньше, чтобы освободить комнату. Кроме того, он старался прийти в пивную как раз в ту минуту, когда ее отпирали, чтобы по возможности без свидетелей беседовать с Шопеном.
В знаменательное утро конца сентября он пришел настолько рано, что пивная оказалась закрытой. Дул ветер. Близилась осень. Лева Гойх, застегнув пальто на все пуговицы, прошел на ближайший бульвар и сел так, чтобы видеть пивную. Тотчас же пошел мельчайший дождь, и водяная пыль покрыла ворсинки пальто.
От длительного недосыпания, от причудливой и скудной пищи, от московского неуюта на Леву нашла такая слабость, что он закрыл глаза. В темноте отчетливее зазвонили и зажужжали трамваи, громче зашуршали опавшие листья. И внезапно на фоне этой сложной оркестровки выделилась короткая самостоятельная мелодия: кто-то всхлипывал и тянул носом. Лева Гойх открыл глаза. На сырой скамье сидела школьница.
— Вы плачете? — спросил Лева. — Почему?
Школьница молчала.
Лева Гойх, будучи сам несчастен и сочувствуя, как никогда, чужому горю, спросил вторично:
— Почему вы все-таки плачете? Должна же быть причина. Что вас тревожит, прошу вас?
— Как может вся рыба весить х — 2, если один только хвост весит два килограмма? — был скорбный ответ.
Лева Гойх не удивился. Рита Грин приучила его ко всевозможным неожиданностям. Поэтому он продолжал спрашивать дальше:
— Зачем вам это?
— Мне это страшно важно. Я совсем не ложилась (это была правда: она всю ночь крепко проспала на стуле). И сегодня мне нужно, просто я должна…
— Покажите задачник, — сказал Лева, смутно припоминая, что и он в свое время имел дело с этой рыбой. — Так! Понимаю. Уравнение с одним неизвестным.
— Ох!
— Хорошо, будем рассуждать. Предположим, вес рыбы — х килограммов.
— Предположим, — убито согласилась Оля Сушкова.
Они предположили еще раз, и снова обнаружилось роковое несоответствие между хвостом и головой. Получился рыбий ублюдок без туловища.
— Постойте, так нельзя. Надо еще раз!
Говоря это, Лева представил себе волны родного моря. Ясно, что Шапошников и Вальцев не были рыбаками, иначе они сами ужаснулись бы тому, что поймали в свои сети.
— Как же это! Что же это? — начал было Лева, но в эту минуту туча, висевшая над бульваром, разверзлась и потоки воды хлынули на мир.
Лева Гойх, которому тяжелая капля ловко угодила за воротник, решительно встал.
— Идем, — сказал он, — мы решим это в другом месте.
На стойке дремали раки, подвернув шейки (хвосты). Пианино молчало. Пивная была пуста. Только за столиком у окна рука в черном кожаном рукаве держала газету «Экономическая жизнь». Ноги были скрыты столом, а голова и туловище — газетой.
Лева Гойх, в качестве утреннего завсегдатая, поклонился человеку за стойкой и человеку, разносящему пиво, улыбнулся в сторону пианино и вместе с Олей Сушковой скромно сел в самом неудобном месте, за самый убогий столик в проходе. Он сдвинул перечницу и солонку, развернул задачник, и на мраморной клеенке снова тяжело забилась проклятая рыба без туловища…
Рита Грин вообще ничему не удивлялась. Но, войдя в это утро в пивную поесть сосисок, она все же удивилась, увидав Леву Гойха с белокурой девочкой, чей наплаканный нос выражал отчаяние, и услыхав слово «рыба».
