Испуган Мендл, испуган юный Шлоймеле, даже Хранитель Израиля почтарь Хаим оробел перед таким скоплением людей. Только один возчик Гилел чувствует себя как рыба в воде. Сидит себе на козлах, крепко держит вожжи, прокладывает дорогу среди лотков, людей и телег. Ему некогда смотреть по сторонам, он правит лошадьми, а путь и правда нелегок.
С трудом удалось Мендлу найти место на постоялом дворе. Со всех концов Польши съехались в Люблин евреи продавать или покупать на ярмарке. Из самых дальних уголков явились раввины и главы общин. Судится где-то одна община с другой, надо, чтобы Ваад четырех земель выслушал доводы и вынес приговор. Все улицы, синагоги, постоялые дворы полны народу. Каждый раввин привез с собой учеников. Из Познани приехали знатоки Каббалы[26] во главе с великим ученым, раввином Шефтлом Гурвицем. Приехал с учениками раввин из Львова, тот, что потом написал «Золотые столбцы».[27] Немецкие евреи в бархатных шляпах с широкими полями, евреи из Праги в черных шелковых сюртуках, итальянские евреи, в которых и евреев-то трудно распознать: в разноцветных камзолах, как итальянцы, со шпагами на боку. Кто-то приехал торговать, кто-то учиться. На весь мир славятся ешивы Польши, как когда-то ешивы Вавилона. Со всех концов света присылают евреи своих детей в Люблин. Из разных краев и стран приезжают молодые люди, чтобы получить у Ваада звание раввина. Кто-то приехал за разрешением напечатать свою книгу, кто-то хочет добиться права стать резником или кантором.
И все они здесь, на Синагогальной улице, где живет раввин, где находится ешива, где заседает Ваад. Здесь же идет торговля. На улицах — лотки с книгами. Сваты сидят в своих лавочках, к ним идут обыватели, которые хотят выдать дочь за ученого человека. Заходят, выбирают себе зятя из учеников ешивы, спрашивают, какое давать приданое. Рядом — лавки со всевозможными оберегами от демонов и дурного глаза, стены увешаны кусочками пергамента с заговорами. Женщины продают молитвенники, лекарства от зубной боли, снадобья, помогающие при родах, амулеты, оберегающие младенца: оленьи зубы, корешки, вылепленные из воска ручки и ножки.
Сидят писцы, составляют для купцов расписки. Ученики ешив старательно выводят буквы на брачных договорах: записывать эти договоры их привилегия. Деньги идут в общую кружку. Ювелиры продают свои изделия: бокалы для благословения вина, коробочки для благовоний, искусно сделанные подсвечники.
Но главное — это книги. Люблинские типографии имеют право печатать книги без цензуры, и евреи со всего мира приезжают, чтобы купить молитвенник, Пятикнижие, знаменитый люблинский Талмуд.
Тут и там — лотки с шерстяными талесами и цицис, золотые и серебряные вышивки поблескивают на солнце.
Дальше в переулке, у входа в микву, расположились еврейские лекари — пускают кровь, пишут рецепты, рвут зубы. Женщины продают средства от бесплодия, снадобья, чтобы родить ребенка нужного пола, благовония и настойки, с помощью которых можно завоевать сердце мужчины.
Шинкари и арендаторы со всей Польши, целый год просидевшие в своих далеких, забытых Богом корчмах, с головой окунаются тут в еврейскую жизнь. Среди торговых рядов расхаживают женщины-праведницы, взявшие на себя обязанность обеспечивать ешивы одеждой и ночлегом, они держат в руках жестяные кружки, запечатанные печатью раввина, и выкрикивают: «На ночлег для изучающих Тору! На рубахи, на сапоги для ученых людей!»
Как только Мендл устроил сына в ешиве, он отправился в Ваад, чтобы уладить вопрос о налоге на православные церкви. С письмом, которое дал ему немировский раввин, его пропустили. Ваад заседал в огромном здании люблинской общины. Вел заседание реб Нафтули Кац, по материнской линии внук Пражского гаона. Здесь же были раввины Познани, Львова, Кракова, глава Ваада реб Аврум из Люблина, реб Мойше Мунталтис, потомок испанских евреев, человек, уважаемый при дворе короля Владислава. Тридцать великих раввинов сидели за столом. Им изложил Мендл свою просьбу: пусть заступники за еврейский народ добьются, чтобы арендаторов освободили от обязанности собирать с казаков налог на православные церкви, потому что это может обернуться для евреев несчастьем. Люблинский раввин согласился с Мендлом, но на заседание приглашен еще и Зхарья Собиленький. Надо узнать его мнение, он глава общины в тех же краях, что и Мендл.
Реб Зхарья возразил, что это может вызвать гнев иезуитов. Они скажут, что евреи отвращают казаков от католической веры, и это приведет к большой беде. Страх напал на Ваад при слове «иезуиты». Реб Шефтл Гурвиц, раввин Познани, тяжело вздохнул. Он вспомнил о кровавом навете, из-за которого два года назад католические священники замучили до смерти немало евреев в его области. Его бледное лицо потемнело, он произнес:
— Великие беды ждут народ Израиля.
Ваад решил: у правительства можно было бы добиться отмены указа, но опасно затрагивать интересы католической церкви. С тяжелым сердцем отпустили раввины Мендла, предоставив ему уповать на милость Божью.
С тем он и собрался домой.
Но, когда Мендл уже сидел в кибитке с Хранителем Израиля Хаимом и возчиком Гилелом, он вдруг заметил: на Синагогальной улице стоит на пороге лавки праведный портной, учитель Шлойме, зазывает покупателей. Мендл выпрыгнул из кибитки, зашел в лавку, но увидел, что в ней пусто, только голые стены. Он спросил портного:
— Что же вы продаете? Ведь здесь ничего нет.
Портной ответил:
— Что продаю? Раскаяние, молитву и помощь ближнему.
Шесть лет провел Шлойме в люблинской ешиве и уже готов был занять свое место в жизни, стать главой еврейской общины. Он учился у самого люблинского раввина, а жил на постоялом дворе у госпожи Суры Иоффе, хозяйки крупной типографии. У нее же он столовался по субботам и праздникам, в ее доме обучался обычаям и правильному поведению. Госпожа Иоффе была дочерью достойных родителей.
С торговцами, едущими на ярмарку, мать прислала Шлойме сыру и бочонок меда, а отец — пару новых сапог и шубу. Еще Шлойме получил письмо от жены. Оно пробудило в нем странные чувства, заставившие его покраснеть.
За шесть лет, пока Шлойме учился на раввина, его юная жена, госпожа Двойра, стала взрослой женщиной, и сваты, собравшись, решили: нехорошо мужу и жене жить порознь, пора уже Шлойме возвращаться из ешивы.
Мендл отправился в Люблин, чтобы привезти его домой. Отец не узнал сына. За эти годы Шлойме вырос, он выглядел теперь, как настоящий молодой раввин, в меховой шапке, с пейсами. Мендл посмотрел на сына с уважением.
Шлойме стал расспрашивать о доме, о матери, даже о служанке Марусе, но ничего не спросил о жене.
— А что же ты не спрашиваешь о супруге? — улыбнулся отец. Шлойме покраснел.
— Она, чтоб не сглазить, теперь совсем взрослая женщина. Ты ее не узнаешь. Она сейчас у родителей.
— Почему не с мамой? — спросил Шлойме.
— Тебя боится. Вдруг опять будешь срывать с нее чепчик, как когда-то.
Шлойме молчал. Отцу стало неловко, что он уколол сына.
— Есть такой обычай. Перед приездом мужа молодая жена уходит к своим родителям. Когда, даст Бог, приедешь домой, она снова вернется к нам.
Шлойме лучше бы поговорил о чем-нибудь другом, но отец сказал:
— Ладно, вот тебе денег, сходи купи супруге подарок к празднику.
Шлойме отправился на ярмарку. Расхаживая между рядов, он вдруг услышал:
— Золотые башмачки из Варшавы! Покупайте, прекрасный подарок жене на праздник!
Шлойме вспомнил, что когда-то, собираясь в ешиву, пообещал жене привезти золотые башмачки. Он заплатил за покупку, и торговец пожелал:
— Дай Бог вашей жене носить их в святости и праведности.
Шлойме посмотрел на торговца, и ему показалось, что когда-то он уже встречал этого человека.
Только потом Шлойме с удивлением понял, что это был праведный портной, его первый учитель.
* * *
Заканчивалась зима пять тысяч четырехсот восьмого года,[28] дело шло к Пуриму.[29] Через заснеженные поля весело неслись крестьянские сани. Тени лошадей, саней и седоков бежали следом. Подтаявшая дорога змеилась среди холмов, поднималась в гору, спускалась в долину. Тут и там проглядывали проталины, будто черные острова в белом море. Наступал вечер прекрасного солнечного дня.
В чистом, синем, будто вымытом после зимы небе купались легкие облака, и золотисто-красное солнце стояло над Брацлавским лесом, пронизывая лучами голые верхушки деревьев. Стая черных галок неслась за санями, будто не зная, где сесть. Птицы кружились в воздухе, спускаясь, касались снега, оставляли на нем следы лапок. Белый снег и синее небо темнели, становились красно-фиолетовыми. В воздухе чувствовался влажный, гниловатый запах жирной, богатой земли. Нередко в поле попадалась цепочка волчьих следов, и тогда из саней доносился голос:
