— А ты разве видела когда-нибудь корсеты? — засмеялась Франка, слегка дрожа, как всегда, когда она вставала с постели.
В избе было тепло, но эта мелкая дрожь охватывала ее уже в продолжение нескольких лет, особенно по утрам. При этом ее лицо желтело и губы бледнели. Она, зевая и кутаясь в платок, уселась перед огнем, а нищую пригласила сесть на скамейку. Льстивые похвалы, которые старуха ей расточала, расположили Франку в ее пользу. Марцелла уселась у стены против огня, опять оперлась на палку и заговорила, открывая в улыбке свои беззубые десны.
— Видела ли я корсеты? Ой, боже мой, боже! Чего только я на свете не видела… все видела, все слышала и все знаю. Я ведь всю свою молодость прослужила в господских домах, но теперь вот уже лет пятнадцать таскаюсь с клюкой по миру.
Франка, быстро повернувшись спиной к огню, а лицом к нищей, заговорила, сверкая глазами:
— Ты служила в господских домах, а я думала, что ты такая же простая мужичка, как и все здесь.
— Мужичка-то я мужичка, — кивая головой, говорила баба, — но меня взяли к господам еще маленькой девочкой, и я прожила у них свои молодые лета. А когда уж в этом доме нельзя было жить, я пошла на другую службу и вот лет пятнадцать тому назад дошла до нищенской сумы… Потому-то я сразу узнала, кто ты такая… Другие не узнали, а я узнала…
— А кто же я? — со смехом спросила Франка.
— Панна!.. Ох, панна ты нежная, красивая, будто королевна… Как только он привел тебя в избу Козлюков, я сейчас же подумала: вот, боже мой! такой простой мужик, а захотел жениться на такой королевне. Меня даже диво берет, что ты пошла замуж за такого простого мужика…
Сияющее лицо Франки сразу сделалось грустным.
— Разве я знаю, как это случилось! Видно, такая уж моя судьба. Я сама никогда не думала выйти за мужика и жить с мужиками. Я происхожу из хорошей семьи… Дедушка имел два собственных дома, отец в канцелярии служил… а двоюродный брат адвокат в большом городе и богатый, богатый!
Она уселась около нищей и принялась рассказывать ей о том, что мать ее была образованная, а двоюродный брат ее богат; о том, как она веселилась в городе и какие у нее были кавалеры. Нищая с восхищением кивала головой и издавала удивлённые возгласы. Через четверть часа Франка вскочила со скамейки.
— Знаешь что, Марцелла, поставь-ка самовар, напьемся чаю.
У Павла, так же как у Филиппа и в других самых богатых избах этой деревни, был жестяной самовар и всегда можно было найти щепотку чаю и немного сахару. По просьбе жены Павел даже увеличил запас сахару и чаю. Франка мало внимания обращала на еду; ела мало и не была прихотлива; случалось даже, что в течение целого дня ничего не брала в рот, особенно если была чем-нибудь занята или взволнована; но без чаю она жить не могла и тосковала без конфет, которое в городе, как она говорила Павлу, всегда покупала или получала от кавалеров. Других подарков ей никто не дарил, но конфеты дарили, и она их принимала, потому что и дамы всегда принимают конфеты. Когда Павел уезжал в местечко, она, обхватив его шею руками, просила:
— Привези конфет! Мой миленький, золотой, бриллиантовый, привези!
Она никогда не просила у него ни платьев, ни каких-нибудь особенных лакомств, кроме чаю и конфет.
Глаза Марцеллы радостно блеснули из-под опухших век, она быстро заходила по избе даже без помощи палки и живо исполнила приказание. На дворе шел дождь; две женщины, одна в лохмотьях, другая в простом платке, сидя перед маленьким окном, пили чай из зеленых стаканов, помешивая в них щепками. При этом нищая съедала много ржаного хлеба, и видно было, что она чему-то радовалась. Может быть, результаты посещения были для нее удачнее, чем она могла ожидать, и предвещали ей в будущем какую-нибудь выгоду. Зато Франка, разговаривая с ней, становилась все пасмурнее. Перед ней вставали воспоминания прошлого, и они отуманивали ей голову, как опьяняющий напиток. Яркий румянец выступил на ее щеках, а глаза наполнились слезами.
— Вот до чего я дошла! Сделалась хамкой, живая легла в гроб! Нет уж для меня другого мира, кроме этого села, и другой жизни, кроме хамской!
Она ломала свои руки и вытирала мокрые от слез глаза.
— Ну, годзи, годзи! Не плачь, чего там! — утешала ее старуха. — Если муж хороший и милый, так не пропадешь… А милый он?
И, нагнувшись к самому ее уху, она с гадкой улыбкой о чем-то спросила ее.
Франка засмеялась и опустила глаза.
— Ой, ой! — шепнула она, — ой, ой, да ему, кажется, двадцати лет нету.
В свою очередь, шепча что-то на ухо старухе, она тихо смеялась, поблескивая белыми зубами.
В тот же вечер возвратившийся из местечка Павел вынул из кармана несколько завернутых в бумагу почти растаявших конфет. Они пролежали, вероятно, уже целый год на прилавке у еврейки и стоили не больше гривенника. Но Франка, не обращая внимания на то, какого качества это лакомство, вырвала пакетик из рук мужа и со страстной жадностью принялась громко грызть конфеты.
Съев их достаточно, она отнесла оставшиеся в избу Козлюков, где силой всунула одну из них в рот Данилке, а остаток отдала детям.
Козлюки относились к ней равнодушно: она не раз удивляла их, но не возбуждала в них ни вражды, ни особенной дружбы. Она не приносила никакого вреда и никакой пользы, а у Филиппа и Ульяны было так много работы, — у первого в поле и на пароме, у второй по хозяйству и с детьми, — что им даже и в голову не приходило следить за ней, допрашивать ее или думать о ней.
Брат захотел жениться на ней: что ж, если она окажется хорошей женщиной — его счастье, если плохой — его горе! Им-то какое дело? Однако они старались иногда быть любезными с ней, заводили с ней разговор и приглашали в свою избу. В начале осени Филипп вынес из амбара Павла ткацкий стан, оставшийся после первой жены Павла, и поставил его в избе, но так как этот стан был стар и испорчен, то Филипп битый час чинил его.
Ульяна поехала в воскресенье в местечко, на деньги брата купила льну и крашеных ниток и на другой же день приладила кудель к прялке и натянула нити на кроены. Она покатывалась со смеху и вытирала рукавом выступавшие на глазах слезы, глядя на неуклюжие, неумелые движения, с которыми Франка принималась за прядение и тканье. Ей в первый раз в жизни случилось видеть женщину, не умевшую прясть и ткать; ей даже никогда не приходило в голову, чтобы подобная женщина могла существовать на свете. Покатываясь со смеху, она все-таки не переставала учить Франку всем этим работам, за которые последняя принялась сначала с большим пылом, очень скоро выучившись прясть; но когда дело дошло до тканья, Франка начала обнаруживать недовольство и стала пасмурна.
— Тяжело! — ворчала она.
— Привыкнешь! — убеждала ее Ульяна.
Но эта работа действительно утомляла ее. Спустя четверть часа на лбу ее выступали капли пота. Конечно, со временем она втянулась бы, как предсказывала Ульяна, и утомлялась бы значительно меньше, но она вовсе не хотела привыкать к тому, что доставляло ей столько неприятных ощущений. Если работа понравилась ей — хорошо, если нет — то чорт с ней! После некоторых попыток, когда Ульяна уже не смеялась, а вяло и со скукой смотрела на нее, Франка выскочила из-за стана и, размахивая руками, вскричала:
— Не хочу, не буду! Руки болят и ноги затекли. На кой чорт мне это тканье! Довольно уж я трудилась по необходимости, а теперь, когда и надобности нет, пусть сам чорт надрывается над этим ткацким станом. Я не буду работать!
— Как хочешь… — равнодушно сказала Ульяна и, кивнув ей на прощанье головой, вышла из хаты.
В этот же день под вечер, идя за водой, Ульяна встретила брата на склоне горы и, остановившись возле него с ведрами на плечах, заговорила:
— А Франка не хочет ткать.
— Ну пусть и не ткет… — равнодушно ответил Павел.
Но Авдотья, которая, несмотря на свои шестьдесят лет, выручая невестку, спустилась за водой, с таким любопытством прислушивалась к их разговору, что даже наклонила голову на бок, а потом поставила ведра и позвала Павла. Когда он обернулся, та с таинственным видом поманила его рукой к себе. Она была очень довольна тем, что может вмешаться в чужое дело, и ее черные глаза радостно блеснули.
— Павел! — начала она, прикладывая палец к увядшим губам. — Павел! Что-то ты уже слишком позволяешь своей жене быть барыней. Смотри, как бы из этого не вышло чего дурного.
Она уже и прежде слышала от Марцеллы кой-что о жизни Франки и была очень возмущена тем, что та подолгу спит, ест конфеты и пьет чай.
Павел серьезно ответил:
— Не беспокойтесь, кума. Я сам знаю, что делаю. Я спас ее от мук и не хочу, чтобы она мучилась над работой, хочу, чтобы ей хорошо жилось на свете. Если человеку плохо на этом свете, то он сам становится дурным, а если ему хорошо, то он становится хорошим. А отчего же не быть хорошим, если нет повода ни для гнева, ни для греха? Вот как!
