Теперь зеленая тѣнь снаружи сдѣлалась какъ-будто черною въ этой необитаемой пустынѣ. Дубовая мебель и тяжолые рѣзные буфеты стояли тусклые и мрачные, тогда какъ прежде они блестѣли какъ зеркала при постоянномъ свѣтѣ огня въ каминѣ; теперь они прибавляли только мрачности комнатѣ, вмѣстѣ съ густымъ слоемъ плѣсени на плитахъ пола. Руфь стояла среди зала, не видя ничего изъ того что было у нея передъ глазами. Передъ нею, какъ въ видѣніи, возстали прошлые дни — вечеръ изъ временъ ея дѣтства: отецъ ея сидитъ «въ хозяйскомъ углу», возлѣ огня и спокойно куритъ трубку, задумчиво глядя на жену и дочь; она сидитъ на маленькомъ стулѣ у ногъ матери, которая ей читаетъ… И все прошло, все изчезло въ мірѣ тѣней, но минута эта воскресла для нея такъ живо въ старой комнатѣ, что Руфи показалось будто настоящая жизнь ея — не болѣе какъ сонъ. Молча направилась она въ бывшую комнату своей матери, но опустѣлый видъ этой комнаты когда-то полной мира и материнской любви, обдалъ холодомъ ея сердце. Она вскрикнула и бросившись на софу, закрыла лицо руками. Платье надрывалось на груди ея отъ сдерживаемыхъ рыданій.
— Милая Руфь, не предавайтесь такому горю; кчему это? вѣдь мертвыхъ не вернете, уговаривалъ ее Беллингемъ, огорченный ея отчаяніемъ.
— Знаю, что нѣтъ, оттого-то и плачу, прошептала Руфь: — оттого-то и плачу, что ничѣмъ уже не вернуть ихъ.
Она вновь зарыдала, но уже тише прежняго; ее утѣшили и успокоили его ласковыя слова, хотя и не могли совсѣмъ заглушить ея горя.
— Уйдемъ отсюда, я не могу оставить васъ здѣсь долѣе. Въ этихъ комнатахъ для васъ слишкомъ много тяжолыхъ воспоминаній. Пойдемте, прибавилъ онъ, осторожно приподнимая ее, — покажите мнѣ вашъ маленькій садикъ, о которомъ вы мнѣ такъ много расказывали. Не онъ ли это вотъ тутъ передъ окномъ? Видите ли какъ я хорошо помню все что вы мнѣ говорили.
Онъ повелъ ее вокругъ задней части дома въ прекрасный, старинный садъ. Тамъ, подъ самыми окнами, былъ насаженъ рядъ подсолнечниковъ, а подалѣе, на зеленомъ лугу, стояли подстриженныя буковыя и тисовыя деревья. Руфь снова принялась болтать о своихъ дѣтскихъ похожденіяхъ и уединенныхъ играхъ. Обернувшись, они увидѣли старика, вышедшаго изъ дома съ помощью палки и глядѣвшаго на нихъ тѣмъ же серьознымъ и грустнымъ взглядомъ.
— Чего этотъ старикъ насъ преслѣдуетъ? сказалъ Беллингемъ съ досадою: — онъ ужь черезчуръ дерзокъ, я нахожу.
— О, не считайте Тома дерзкимъ. Онъ такой добрый, ласковый; онъ какъ родной отецъ для меня. Я помню какъ часто, бывши ребенкомъ, я сиживала у него на колѣнахъ и онъ расказывалъ мнѣ исторіи изъ «Странствія Пилигрима». Онъ выучилъ меня сосать молоко чрезъ соломенку. Мама очень любила его. Онъ всегда сидѣлъ съ нами по вечерамъ, когда папа уѣзжалъ на ярманку, потомучто мама боялась оставаться въ домѣ безъ мущины и просила стараго Тома быть съ нами; онъ бралъ меня къ себѣ на колѣни и слушалъ меня также внимательно, какъ я слушала мама, когда она вслухъ читала.
— Неужели вы сидѣли на колѣнахъ у этого старика?
— О, конечно, и много, много разъ.
Мистеръ Беллингемъ сдѣлался мрачнѣе чѣмъ былъ въ ту минуту, когда Руфь расплакалась въ комнатѣ своей матери. Но шевельнувшееся въ немъ непріятное чувство прошло, когда онъ увидѣлъ какъ она бродила между цвѣтовъ, разглядывая свои любимые кусты и растенія; съ каждымъ изъ нихъ было связано для нея какое-нибудь воспоминаніе. Она бродила граціозными, волнистыми линіями между пышныхъ, зеленѣющихъ кустовъ, распространявшихъ запахъ весеннихъ соковъ, она шла естественно и просто, не помышляя о слѣдившихъ за нею взорахъ, забывъ даже въ эту минуту объ ихъ близости.
Она остановилась надъ кустомъ жасмина, и сорвавъ вѣтку, нѣжно поцѣловала ее: это былъ любимый цвѣтокъ ея матери.
Старый Томъ стоялъ на пригоркѣ и слѣдилъ оттуда за всѣми движеніями Руфи. Беллингемъ глядѣлъ на нее съ страстнымъ восторгомъ, смѣшаннымъ съ чувствомъ эгоистической любви, тогда какъ во взорѣ старика выражалось заботливое участіе и уста его шептали благословенія.
— Эдакая хорошенькая! вся въ мать, разсуждалъ онъ: — и ласковая попрежнему. Ни на волосокъ не выучилась она зазнаваться тамъ, въ своемъ модномъ магазинѣ. Не довѣряю я однако этому молодцу, хотя она и говоритъ, что онъ настоящій джентльменъ, хотя и велѣла мнѣ замолчать, когда я спросилъ не любезный ли онъ ея. Если это не взгляды влюбленнаго, то значитъ я позабылъ свою молодость. Вонъ! никакъ уходятъ. Вишь какой онъ, уводитъ ее не давъ проститься со старикомъ, но не думаю я чтобы она такъ измѣнилась.
И точно. Руфь вовсе не замѣтила на лицѣ мистера Беллингема недовольнаго выраженія, подмѣченнаго старикомъ. Она подбѣжала къ Тому, и пожимая ему руку, просила поклониться отъ нея его женѣ.
— Скажи Мери, что я сошью ей отличное платье, какъ только буду имѣть свой собственный магазинъ; самое модное сошью, съ пышными рукавами, такъ что она сама себя въ немъ не узнаетъ. Скажи же Томъ, не забудешь?
— Скажу дитя, скажу. Рада она будетъ слышать, что ты не позабыла о хорошемъ старомъ времени! Да благословитъ тебя Богъ, да сохранитъ онъ тебя своимъ промысломъ!
Руфь была уже на полдороги къ нетерпѣливому Беллингему, когда старый другъ ея позвалъ ее назадъ. Ему хотѣлось предостеречь ее отъ грозившей ей по его мнѣнію опасности, но онъ не зналъ какъ бы это сдѣлать. Все что онъ придумалъ сказать ей, когда она вернулась, былъ текстъ изъ писанія, — впрочемъ онъ и думалъ на библейскомъ языкѣ, когда мысль его была увлечена чувствомъ за предѣлъ дѣйствительной жизни.
— Дитя мое, сказалъ онъ, помни, что дьяволъ рыщетъ вокругъ васъ, яко левъ рыкающій, ища кого бы пожрать. Помни объ этомъ, Руфь.
Слова эти коснулись ея слуха, не внушивъ ей никакой сознательной мысли. Единственное что онѣ пробудили въ ней было воспоминаніе о томъ страхѣ, который она чувствовала ребенкомъ, когда впервые услыхала это изреченіе и представляла себѣ потомъ голову льва со сверкающими глазами, выглядывающую изъ темной кущи лѣса, которую она поэтому всегда обходила и даже теперь не могла думать о ней безъ трепета. Она никакъ не воображала, чтобы страшное предостереженіе относилось къ красивому юношѣ, который поджидалъ ее, съ блескомъ любви во взорѣ, и нѣжно положилъ ея руку подъ свою.
Старикъ вздохнулъ, провожая ихъ глазами.
— Да направитъ Господь стопы ея! произнесъ онъ про себя, — боюсь я, что она идетъ опаснымъ путемъ. Надо сказать хозяйкѣ чтобы она сходила въ городъ и поговорила съ нею, шепнула ей словечко на счетъ этой бѣды. Добрая старуха, какъ Мери, сумѣетъ лучше сдѣлать это нежели старый дуракъ, какъ я.
Бѣдный работникъ долго и горячо молился въ эту ночь за Руфь. Онъ называлъ это «отстаивать ея душу» и надо полагать, что молитвы его были услышаны, потомучто «судъ божій не то что судъ людской.»
А Руфь между тѣмъ шла своею дорогою, не замѣчая носившихся надъ нею мрачныхъ призраковъ будущаго; грусть ея, съ легкостью дѣтскаго возраста, еще не утраченною въ шестнадцать лѣтъ, перешла въ тихое веселье, имѣвшее необъяснимую прелесть. Мало-помалу она прояснилась до чувства полнаго счастія. Вечеръ стоялъ тихій и ясный, новорожденное лѣто разливало на все такую прелесть, что подобно всякому молодому созданію Руфь ощутила за себѣ его благодатное вліяніе.
Они остановились на вершинѣ крутой горы ярдовъ во сто вышиною; наверху была неровная и открытая плоскость, ярдовъ на семьдесятъ устланная какъ богатымъ ковромъ золотистыми цвѣтами вереска, разливавшими восхитительный ароматъ въ свѣжемъ, раздражительномъ воздухѣ. Одинъ край пустоши склонялся къ прозрачному пруду, въ которомъ отражались дикіе, песчаные обрывы, отвѣсно возстававшіе на противоположномъ берегу. Сотни комаровъ нашли себѣ тутъ пристанище и кружились въ эту минуту надъ прозрачною водою, рѣзвясь и погружая въ нее крылья. Около этого пустыннаго пруда казалось водились всевозможные роды птицъ: трясогузки собрались вокругъ его береговъ, коноплянки качались на самыхъ высокихъ вѣткахъ вереска и множество другихъ невидимыхъ пѣвцовъ, спрятанныхъ за пригорками, допѣвали свои вечерніе гимны. На дальнемъ краю зеленой пустыни, какъ разъ у дороги, стояла гостиница, скорѣе походившая на ферму и очень удобно расположенная для доставленія лошадей или отдыха усталымъ путешественникамъ, взбирающимся на гору. Это было длинное, низкое строеніе со множествомъ слуховыхъ оконъ на солнечную сторону, необходимыхъ при такомъ открытомъ расположеніи, и со странными и прихотливыми выступами по обѣимъ сторонамъ. Передъ главнымъ фасадомъ былъ широкій навѣсъ съ гостепріимными скамьями, гдѣ дюжина человѣкъ могла сидѣть и наслаждаться чистымъ воздухомъ. Прямо передъ домомъ росъ развѣсистый кленъ, подъ тѣнью котораго были разставлены скамьи («кровъ патріархами любимый»). На вѣтвяхъ его со стороны дороги красовалась невѣроятная вывѣска, благоразумно снабжонная объясненіемъ, гласившимъ, что дерево называется королемъ Карломъ.
