— Молодец, Жюстен! Я доволен тобой. Пока жди моих приказаний да следи здесь за всем, чтобы господину барону нечего было опасаться. А ты, дорогое дитя моё, — обратился видам к барону, — вернись к своим старым привычкам и забудь госпожу Демаре.
— Нет, нет! — воскликнул Огюст. — Я не хочу отступать перед Грасьеном Буриньяром, я хочу, чтобы и он и госпожа Демаре были в моей власти.
Вечером барон Огюст де Моленкур, только что получивший повышение в лейб-гвардейской части, отправился на бал к герцогине Беррийской, в Елисейский дворец Бурбонов. Там, разумеется, ему нечего было опасаться. Однако когда барон де Моленкур вышел оттуда, над ним нависла смертельная угроза в связи с одним делом чести, которое невозможно было разрешить мирным путём. Противник барона, маркиз де Ронкероль, имел все основания возмутиться поведением Огюста, у которого была давняя связь с сестрой г-на де Ронкероля, графиней де Серизи. Эта дама, отнюдь не склонная к чувствительности на немецкий лад, была тем не менее исключительно требовательна к строжайшей охране своей показной скромности. По какой-то непонятной роковой случайности Огюст позволил себе невинную шутку, которая вызвала недовольство г-жи де Серизи и была принята её братом как оскорбление.
Договорились обо всем тихо, в стороне ото всех. Как люди благовоспитанные, оба противника не подняли никакого шума. Лишь на другой день общество предместья Сент-Оноре и Сен-Жерменского предместья, а также придворные круги заговорили об этом случае. Г-жу де Серизи горячо защищали и виновником всего считали Мо-ленкура. В дело вмешались августейшие особы. Секунданты из самой высшей знати предложили свои услуги господам де Моленкуру и де Ронкеролю, и на месте поединка были соблюдены все меры предосторожности, чтобы никто не был убит. Представ перед своим противником, искателем наслаждений, которому, однако, нельзя было отказать в чувстве чести, Огюст, конечно, не мог в нем видеть орудие Феррагуса, предводителя деворантов, но какое-то неясное желание, смутное предчувствие побудило его испытать маркиза.
— Господа, — обратился он к свидетелям, — я, разумеется, не отказываюсь от поединка с господином де Ронкеролем, но я заранее заявляю, что был не прав, что я готов принести извинения, какие он потребует, даже публично, если он того пожелает, так как полагаю, что, когда дело касается женщины, никакие извинения не могут унизить порядочного человека. Итак, я взываю к его рассудительности и великодушию: не будет ли несколько неосмотрительно драться, когда может ведь пострадать и тот, на чьей стороне правда?..
Господин де Ронкероль мириться не захотел, и барон, укрепившись в своих подозрениях, приблизился к своему противнику.
— Тогда, господин маркиз, — заявил Огюст, — прошу вас перед этими господами дать мне слово дворянина, что не тайный умысел, а лишь всем здесь известная причина вызвала этот поединок.
— Сударь, незачем возбуждать такие вопросы.
И г-н де Ронкероль стал в позицию. Заранее договорились, что каждый противник удовольствуется одним выстрелом. Несмотря на условленное расстояние между противниками, при котором, казалось, смерть г-на де Моленкура была очень сомнительна, чтобы не сказать невозможна, пуля г-на де Ронкероля попала в барона. Она прошла между рёбер, на два пальца пониже сердца, но, к счастью, не причинила серьёзных повреждений.
— Вы слишком метко стреляете для человека, мстящего за угасшие уже страсти, — заметил ему гвардейский офицер.
Господин де Ронкероль, считая Огюста мёртвым, не удержался от злорадной улыбки, услышав эти слова.
— Сударь, сестра Юлия Цезаря должна быть вне подозрений.
— Опять это имя… Юлий… Жюль… — пробормотал Огюст.
Но тут он лишился чувств, не в силах окончить язвительный каламбур, застывший у него на губах. Хотя он и потерял много крови, но рана оказалась неопасной. Две недели старая баронесса и видам окружали его своими стариковскими заботами, секрет которых даётся только длительным житейским опытом. Но как-то утром бабушка нанесла ему тяжёлый удар. Она поведала ему, какая тревога омрачила те немногие дни, что ей осталось прожить. Ей прислали письмо, подписанное буквою Ф и рассказывающее во всех подробностях историю шпионства, до которого унизился её внук. Письмо это приписывало г-ну де Моленкуру действия, недостойные порядочного человека. Там говорилось, что он подослал какую-то старуху на улицу Менар; эта сыщица торчит у стоянки фиакров, для отвода глаз продавая извозчикам воду, и следит за г-жой Демаре. Он-де шпионил за безобиднейшим человеком на свете, стараясь выведать все его тайны, тогда как от раскрытия этих тайн зависит жизнь или смерть трех человек. Он-де сам вызвал эту беспощадную борьбу, в которой, уже трижды раненный, он неизбежно падёт, ибо его поклялись умертвить и никакие человеческие силы не предотвратят теперь его гибели. Пусть г-н де Моленкур даже пообещает уважать тайну жизни этих трех лиц, ему уже не избегнуть своей судьбы, ибо нельзя доверять слову дворянина, способного так низко пасть — заняться ремеслом полицейского сыщика. И ради чего? Чтобы, безо всякого на то права, смущать покой невинной женщины и почтённого старца.
Но что означало для Огюста это письмо по сравнению с мягкими упрёками, которыми осыпала его баронесса де Моленкур! Как мог он выказать женщине неуважение и недоверие, шпионить за ней, не имея на то никакого права! Да допустимо ли шпионить даже за любящей вас женщиной? Этот поток превосходных, ничего не доказывающих доводов впервые в жизни привёл молодого барона в полное исступление, толкающее человека на любую крайность.
«Это поединок не на живот, а на смерть, — решил он. — Что ж, теперь для меня все средства хороши, только бы уничтожить врага».
Немедленно командор отправился от имени г-на де Моленку-ра к начальнику парижской сыскной полиции и — умолчав лишь о г-же Демаре, хотя она и была скрытой причиной этих происшествий, — поделился с ним опасениями, возбуждёнными у семейства де Моленкуров неизвестным лицом, дерзко поклявшимся убить гвардейского офицера, невзирая на закон и полицию. Полицейский в недоумении поднял на лоб свои зеленые очки, несколько раз высморкался и предложил табакерку видаму, который с достоинством заявил, что не нюхает табака, хотя его нос свидетельствовал об обратном. Затем заместитель начальника полиции кое-что записал и пообещал, что с помощью Видока и его сыщиков он в скором времени передаст семейству де Моленкуров исчерпывающие сведения об их враге, так как для парижской полиции не существует никаких тайн. Через несколько дней начальник полиции посетил видама в доме де Моленкуров и нашёл молодого человека совершенно оправившимся от последней раны. Начальник полиции официально поблагодарил за любезно предоставленные ему данные; рассказал, что этот самый Буриньяр был осуждён на двадцать лет каторжных работ, но каким-то чудом бежал во время пересылки по этапу из Би-сетра в Тулон. Вот, мол, уже тринадцать лет, как полиция, узнав, что он совершенно спокойно поселился в Париже, безуспешно пытается его задержать, а он ускользает от самых настойчивых розысков, хотя и оказывается постоянно замешанным во всевозможные тёмные дела. Одним словом, этот человек, жизнь которого столь необычайна, теперь, мол, непременно будет задержан на одной из его квартир и передан в руки правосудия. Чиновник закончил свой торжественный отчёт, сообщив г-ну де Моленкуру, что если он придаёт такое большое значение этому делу и желал бы присутствовать при поимке Буриньяра, то может явиться завтра в восемь часов утра на улицу Сент-Фуа, в дом под таким-то номером. Г-н де Моленкур уклонился от роли очевидца, доверившись бдительности властей с тем благоговейным почтением, с каким относится парижанин к полиции. Спустя три дня, не находя в газетах ни слова об аресте, который, казалось, мог бы послужить материалом для занятной заметки, г-н де Моленкур впал в беспокойство, рассеянное, однако, после получения следующего письма.
«Господин барон!
Имею честь довести до вашего сведения, что вам не приходится более опасаться известного вам лица. Лицо это, именуемое Гра-сьеном Буриньяром, по прозвищу Феррагус, скончалось вчера у себя на квартире, на улице Жокле, № 7. Подозрения, возникшие относительно его личности, совершенно опровергнуты достоверными данными. К экспертизе был привлечён нами, кроме врача мэрии, ещё и врач парижской префектуры, а начальник сыскного отделения подверг все данные необходимой проверке, дабы добиться полной достоверности. Притом благонадёжность свидетелей, подписавших акт о смерти, равно как и показания лиц, бывших при вышепоименованном Буриньяре в последние минуты его жизни, в том числе достопочтенного викария церкви Благовещения, коему он исповедовался перед смертью в своих прегрешениях, ибо умер христианином, — не оставляют места для каких-либо сомнений.
