– Разрешите сесть с вами? – спросил он, садясь и глядя на бульвар водянистыми голубыми глазами из-под блудных век и бесцветных ресниц. – Я потратил лучшие годы жизни на то, чтобы этих кляч убивали гуманным способом, – сказал он.
– Вы мне это уже говорили, – сказал я.
– Не думаю,
– Я абсолютно уверен.
– Странно. Я никогда об этом никому не говорил.
– Хотите выпить?
Официант стоял рядом, и Форд заказал себе вермут «шамбери касси». Официант, высокий, худой, с большой плешью, прикрытой прилизанными волосами, и со старомодными драгунскими усами, повторил заказ.
– Нет. Принесите fine a l'eau 21– сказал Форд.
– Fine a l'eau для мосье, – повторил официант.
Я всегда избегал смотреть на Форда и старался пореже дышать, находясь с ним в одной комнате, но сейчас мы сидели на воздухе, и ветер гнал опавшие листья по тротуару от меня к нему, так что я внимательно посмотрел на него, пожалел об этом и стал смотреть на бульвар. Освещение уже успело измениться, но я пропустил эту перемену. Я сделал глоток, чтобы узнать, не испортил ли приход Форда вкус коньяка, коньяк был по-прежнему хорош.
– Вы что-то мрачны, – сказал он.
– Нет.
– Мрачны, мрачны. Вам надо чаще проветриваться. Я зашел сюда, чтобы пригласить вас на наши скромные вечера, которые мы устраиваем в этом забавном танцевальном зале на улице Кардинала Лемуана, близ площади Контрэскарп.
– Я два года жил над этим танцевальным залом задолго до вашего последнего приезда в Париж.
– Как странно. Вы уверены?
– Да, – ответил я. – Уверен. У хозяина этого заведения было такси, и, когда я торопился на самолет, он возил меня на аэродром, и перед тем, как ехать, мы всегда шли в танцевальный зал и выпивали в темноте у оцинкованной стойки по стакану белого вина.
– Не люблю самолетов, – сказал Форд. – Приходите с женой в субботу вечером в танцевальный зал. Будет очень весело. Я нарисую вам план, чтобы вам легче было найти это место. Я наткнулся на него совершенно случайно.
– Подвал дома семьдесят четыре на улице Кардинала Лемуана, – сказал я. – Я жил на четвертом этаже.
– Там нет номера, – сказал Форд. – Но вы легко отыщете это место, если сумеете найти площадь Контрэскарп.
Я сделал еще один большой глоток. Официант принес заказ Форда, и Форд сделал ему выговор.
– Я просил не коньяк с содовой, – сказал он назидательно, но строго. – Я заказал вермут «шамбери касси».
– Ладно, Жан, – сказал я. – Я возьму этот коньяк. А мосье принесите то, что он заказал сейчас.
– То, что я заказал раньше, – поправил Форд.
В этот момент мимо нас по тротуару прошел довольно худой человек в накидке. Он шел рядом с высокой женщиной и, скользнув взглядом по нашему столику, посмотрел в сторону и направился дальше.
– Вы заметили, что я с ним не раскланялся? – спросил Форд. – Нет, вы заметили, что я с ним не раскланялся?
– Нет. А с кем вы не раскланялись?
– Да с Беллоком, – сказал Форд. – Как блистательно я с ним не раскланялся!
– Я не заметил. А зачем вы это сделали?
– На это у меня есть тысяча веских причин, – ответил Форд. – Эх, и блистательно же я с ним не раскланялся!
Он был безгранично счастлив. Я почти не заметил Беллока и думаю, что и он не заметил нас. У него был задумчивый вид, и он автоматически скользнул взглядом по нашему столику. Мне стало неприятно, что Форд был груб с ним: как молодой, начинающий писатель, я испытывал уважение к Беллоку, писателю старшего поколения. Сейчас это трудно понять, но в те дни так бывало нередко.
«Хорошо бы, Беллок остановился у нашего столика», – подумал я. Вечер был испорчен встречей с Фордом, и мне казалось, что Беллок мог бы исправить положение.
– Для чего вы пьете коньяк? – спросил Форд. – Разве вы не знаете, что коньяк губит молодых писателей?
– Я пью его довольно редко, – ответил я.
Я старался вспомнить, что Эзра Паунд говорил мне о Форде, – о том, что я не должен ему грубить и должен помнить, что Форд лжет только тогда, когда очень устал, что он действительно хороший писатель и у него были очень большие семейные неприятности. Я изо всех сил старался помнить обо всем этом, но это было очень трудно, потому что рядом со мной сидел сам Форд – грузный, сопящий, неприятный человек. Все-таки я старался.
– Объясните мне, в каких случаях люди не раскланиваются? – спросил я.
До сих пор я думал, что это бывает только в романах Уйды. Я никогда не читал романов Уйды, даже во время лыжного сезона в Швейцарии, когда дул сырой южный ветер, и все взятые с собой книги были прочитаны, и оставались только забытые в пансионе довоенные издания Таухница. Но какое-то шестое чувство подсказывало мне, что в ее романах люди не раскланиваются друг с другом.
– Джентльмен, – объяснил Форд, – никогда не раскланивается с подлецом.
Я быстро отхлебнул коньяку.
– А с хамом? – спросил я.
– Джентльмен не бывает знаком с хамами.
– Значит, не раскланиваются только с людьми одного с вами круга?
– Само собой разумеется.
– А как же тогда знакомятся с подлецом?
– Подлеца можно сразу и не распознать, а кроме того, человек может стать им.
– А что такое подлец? – спросил я. – Кажется, это тот, кого положено бить по физиономии.
– Совсем не обязательно, – ответил Форд.
– А Эзра Паунд джентльмен? – спросил я.
– Конечно, нет, – ответил Форд. – Он американец.
– А американец не может быть джентльменом?
– Разве что Джон Куин, – уточнил Форд. – Или некоторые из ваших послов.
– Майрон Т. Геррик?
– Возможно.
– А Генри Джеймс был джентльменом?
– Почти.
– Ну а вы джентльмен?
– Разумеется. Я был на службе его величества.
– Сложное дело, – сказал я. – А я джентльмен?
– Конечно, нет, – ответил Форд.
– Тогда почему вы пьете со мной?
– Я пью с вами как с многообещающим молодым писателем. Как с товарищем по перу.
– Очень мило с вашей стороны, – сказал я.
– В Италии вас, вероятно, считали бы джентльменом, – сказал Форд великодушно.
– Но я не подлец?
– Разумеется, нет, мой милый. Разве я сказал что-нибудь подобное?
– Но могу стать им, – сказал я с грустью. – Пью коньяк и вообще… Именно это и произошло с лордом Гарри Хотспером у Троллопа. Скажите, а Троллоп был джентльменом?
– Конечно, нет.
– Вы уверены?
– Тут могут быть разные мнения. Но только не у меня.
– А Филдинг? Он ведь был судьей.
– Формально, возможно.
– Марло?
– Конечно, нет.
– Джон Донн?
– Он был священник.
– Как увлекательно, – сказал я.
– Рад, что вам это интересно, – сказал Форд. – Перед тем как уйти, я выпью с вами коньяку.
Когда Форд ушел, было уже совсем темно, и я пошел к киоску и купил «Пари-спорт», вечерний выпуск с результатами скачек в Отейле и программой заездов на следующий день в Энгиене. Официант Эмиль, сменивший Жана, подошел к столу узнать результат последнего заезда в Отейле. Мой близкий друг, редко заходивший в «Лила», сел за мой столик, и в ту минуту, когда он заказывал Эмилю коньяк, мимо нас по тротуару снова прошли худой человек в накидке и высокая женщина. Он скользнул взглядом по нашему столику и прошел дальше.
– Это Илэр Беллок, – – сказал я своему другу. – Тут недавно был Форд и не пожелал с ним раскланяться.
– Не говори глупостей, – сказал мой приятель. – Это Алистер Кроули, поклонник дьявола. Его считают самым порочным человеком на свете.
– Прошу прощения, – сказал я.
Синие блокноты, два карандаша и точилка (карманный нож слишком быстро съедает карандаш), мраморные столики, запах раннего утра, свежий и всеочищающий, да немного удачи – вот и все, что требовалось.
А удачу должны принести конский каштан и кроличья лапка в правом кармане. Мех кроличьей лапки давным-давно стерся, а косточки и сухожилия стали как полированные. Когти царапали подкладку кармана, и ты знал, что твоя удача с тобой.
В иные дни все шло хорошо и удавалось написать так, что ты видел этот край, мог пройти через сосновый лес и просеку, а оттуда подняться на обрыв и окинуть взглядом холмы за излучиной озера. Случалось, кончик карандаша ломался в воронке точилки, и тогда ты открывал маленькое лезвие перочинного ножа, чтобы вычистить точилку, или же тщательно заострял карандаш острым лезвием, а затем продевал руку в пропитанные соленым потом ремни рюкзака, вскидывал его, просовывал вторую руку и начинал спускаться к озеру, чувствуя под мокасинами сосновые иглы, а на спине – тяжесть рюкзака.
Но тут раздавался чей-то голос.
– Привет, Хем. Чем это ты занимаешься? Пишешь в кафе.
Значит, удача ушла от тебя, и ты закрывал блокнот. Это худшее из всего, что могло случиться. И лучше было бы сдержаться, но в то время я не умел сдерживаться, а потому сказал:
– За каким чертом тебя принесло сюда, сукин ты сын!
– Если ты желаешь оригинальничать, это еще не дает тебе права ругаться.
