– Совершенно верно. Тогда непонятно, почему не снимут портьеры или не укоротят их. Этот странный шорох действует на нервы. А теперь, Иоганна, подайте, пожалуйста, носовой платок и приложите мне ко лбу. Или лучше возьмите из саквояжа одеколон... Он приятен и освежает меня. Ну вот, теперь я пойду. Геерт еще у себя или уже ушел?
– Господин уходил, верно, по служебным делам. Но вот уже четверть часа как вернулся. Я скажу Фридриху, чтобы он подал завтрак.
С этими словами Иоганна покинула комнату, а Эффи, еще раз взглянув на себя в зеркало, прошла через переднюю, которая при дневном освещении многое утратила от своего вечернего очарования, и вошла в кабинет Геерта.
Он сидел за письменным столом, несколько тяжеловесным бюро цилиндрической формы, родительским наследием, без которого не мог обойтись. Эффи подошла к мужу сзади, обняла и поцеловала, прежде чем он успел подняться со своего места.
– Уже?
– Уже, говоришь ты. Конечно, чтобы посмеяться надо мной.
Инштеттен отрицательно покачал головой.
– Ну как я мог?
Однако Эффи, с явным удовольствием подтрунивая над Геертом, не хотела и слышать что его «уже» сказано вполне искренне.
– Еще со времени нашего путешествия пора бы тебе знать, что по утрам я не заставляю себя ждать. Днем дРУгое дело. Здесь действительно я не совсем пунктуальна. Зато я не соня. В этом отношении, думаю, родители хорошо меня воспитали.
– В этом отношении? Во всех, моя милая Эффи!
– Ты говоришь так, потому что у нас медовый месяц... впрочем, нет, он уже прошел. Боже мой, Геерт, я совсем забыла, – ведь целых шесть недель, как мы женаты. Шесть недель и один день. Да, это уже другое дело. Тогда принимаю твои слова не как лесть, а как искреннее заявление.
В этот момент вошел Фридрих и принес кофе. Столик для завтрака стоял наискосок перед маленьким прямоугольным диваном, занимавшим угол комнаты. Здесь и уселись они вдвоем.
– Кофе превосходен, – сказала Эффи, одновременно рассматривая комнату и ее обстановку. – Совсем как в отеле с видом на собор, или как у Боттенгоне... помнишь, во Флоренции, – продолжала она. – Об этом я обязательно напишу маме! Такого кофе у нас, в Гоген-Креммене, нет. Вообще, Геерт, только теперь я сознаю, как посчастливилось мне в замужестве. А ведь у наших, откровенно говоря, не все было так.
– Глупости, Эффи! Я нигде не встречал хозяйства лучше, чем у вас дома.
– И вообще, как ты живешь! Когда мой отец приобрел новый шкаф для оружия и повесил над своим письменным столом голову буйвола, а под ним портрет старого Врангеля[27] (отец был адъютантом у старика), он думал, что сотворил чудо. Когда же я осмотрела здешнюю обстановку, то все великолепие нашего Гоген-Крем-мена показалось мне убогим и будничным. Еще вчера вечером, при беглом осмотре, мне пришли в голову всякие мысли.
– Позволь мне спросить, какие?
– Да так... пустяки. Ты только не смейся надо мной. В детстве был у меня альбом с изображением не то персидского, не то индийского князя, он сидел в тюрбане и с поджатыми ногами на красной шелковой подушке. Справа и слева от него лежали красные, обтянутые шелком валики, они выглядели совсем выпуклыми, а стена позади него была вся увешана мечами, кинжалами, леопардовыми шкурами, щитами и длинными турецкими гладкоствольными ружьями. Так вот у тебя точно так же, и, подожми ты еще ноги, сходство было бы полным.
– Эффи, ты прелестное, милое созданье! Ты даже представить себе не можешь, что я нашел в тебе. Вот так бы и говорил об этом.
– Ну, для этого у нас еще так много времени! Мне ведь только семнадцать, и я не собираюсь умирать.
– Во всяком случае, не раньше меня. И если бы пришла ко мне смерть, я взял бы тебя с собой. Не оставил бы другому. Что ты на это скажешь?
– Об этом я подумаю. Но оставим этот разговор. Не люблю я говорить о смерти, я люблю жизнь. Как мы будем здесь жить? Когда мы ехали сюда, ты много рассказывал о городе, о провинции, а вот о нашей жизни, о том, как мы будем жить сами, – об этом ни слова. Что здесь все не так, как в Гоген-Креммене и Швантикове, – это я хорошо вижу, но ведь и в «добром Кессине», как ты его называешь, не мешает иметь знакомых и бывать в обществе. Есть ли в городе люди знатных фамилий?
– Нет, моя дорогая Эффи; в этом отношении тебя ждет большое разочарование. Есть тут несколько знатных семейств, с которыми ты познакомишься, но не в самом городе.
– Не может того быть! Просто не верится. Три тысячи жителей! Не все же такие, как цирюльник Беца (так, что ли, его называют), должны же быть люди высшего общества, почетные граждане или кто-нибудь в этом роде.
Инштеттен засмеялся.
– Да, почетные граждане у нас есть. Но если внимательно присмотреться, их немного. Конечно, у нас имеются проповедник, судья, ректор, лоцман... Таких чиновных лиц можно отыскать с дюжину. В большинстве своем это хорошие люди, но не такой уж клад. А кроме них, нет никого, разве что консулы.
– «Разве что консулы»! Как можешь ты так говорить? «Разве что консулы»... Консулы – это что-то величественное[28], я бы сказала – устрашающее. Консулы представляются мне с пучками прутьев, из которых выглядывают топоры.
– Не совсем так, Эффи. Люди с пучками прутьев и топорами зовутся ликторами.
– Правильно, они зовутся ликторами. Но консул – это все-таки нечто почтенное и величественное. Ведь Брут[29] тоже был консулом.
– Да, Брут был консулом. Но наши консулы на него не похожи. Они довольствуются тем, что торгуют сахаром и кофе или вскрывают ящики с апельсинами, чтобы затем продать их тебе по десять пфеннигов за штуку.
– Невероятно!
– Но это так. Хитроумные торгаши. Когда прибывает иностранное судно, экипаж которого не осведомлен в каком-либо торговом вопросе, эти господа тут как тут со своими советами. А дав такие советы и сослужив некоторую службу, скажем, голландскому или португальскому кораблю, они становятся доверенными людьми этих государств. В Кессине столько же консулов, сколько послов и посланников в Берлине, и в дни торжеств, а их у нас довольно много, все они вывешивают флаги, своих стран. На праздники, ярким солнечным утром, можно видеть на наших крышах национальные флаги всей Европы, а также с полосами и звездами и с изображением китайского дракона.
– Ты настроен иронически, Геерт, может ты и прав. Но мою незначительную особу все это бесконечно увлекает. Наши провинциальные города меркнут рядом с Кессином. Даже в день рождения императора на их домах развеваются обыкновенные черно-белые знамена с красной полоской. Разве это сравнишь с тем морем флагов, о котором ты рассказываешь. Но из всей здешней экзотики меня ничто так не удивляет, как удивили вчера вечером – замечательный корабль в прихожей, акула, крокодил и, наконец, твоя комната. У тебя все такое роскошное, в восточном стиле, – одним словом, все, повторяю, как у индийского князя...
– Пусть будет так. Поздравляю, княгиня...
– И наверху зал с длинными портьерами, которые шуршат по полу.
– А что тебе известно об этом зале, Эффи?
– Ничего, кроме того, что я уже сказала. Ночью, когда я проснулась, мне долго чудилось шарканье туфель, танцы и как будто музыка. Но словно в отдалении. Обо всем я рассказала утром Иоганне, желая извиниться за то, что так долго спала. И тогда она пояснила, что шум этот производят длинные портьеры в зале наверху. Я думаю, их надо укоротить или по крайней мере закрыть окна. Тем более что погода скоро испортится. Да и пора, уже середина ноября.
Инштеттен с нерешительным видом смотрел прямо перед собой, словно о чем-то умалчивая. Потом сказал:
– Ты абсолютно права, Эффи. Мы укоротим длинные портьеры в зале наверху. Но не будем торопиться, тем более что неизвестно, поможет ли это. Может, тут что-нибудь другое. Эти звуки могут раздаваться в дымоходе, их могут производить жуки-точильщики или, наконец, хорек. Ведь у нас здесь завелись хорьки. Во всяком случае, прежде осмотри дом, конечно, под моим руководством; это займет у нас не более четверти часа. Потом сменишь туалет, – впрочем, ты прелестна и так, – и мы встретим нашего друга Гизгюблера. Уже давно десять, и меня очень огорчит, если он не будет здесь в одиннадцать или немного позднее, ближе к обеду, чтобы засвидетельствовать, как он выражается, свое почтение. Я тебе уже говорил, что это солидный человек и, насколько я вас обоих знаю, вы подружитесь.
Одиннадцать часов давно уже пробило, а Гизпоблер все не появлялся.
– Я не могу больше ждать, – сказал Ннштеттен, спешивший в контору. – Когда придет Гизгюблер, обойдись с ним полюбезнее, и все пойдет превосходно. Он такой стеснительный. Когда он робеет, то лишается дара речи или начинает говорить всякие глупости. Но если ты завоюешь его доверие и подбодришь, он заговорит как по писаному. Ну да тебе это удастся. Не жди меня раньше трех часов: у меня масса дел. А что касается зала наверху, то мы еще обсудим этот вопрос. Но, по-моему, лучше сохранить все, как было.
