С этими словами Инштеттен ушел, и его молодая жена осталась одна. Она сидела в уютном уголке возле окна, слегка откинувшись назад, и смотрела на улицу. Левой рукой она опиралась на маленькую полочку, выдвинутую из цилиндрического бюро. Улица вела к пляжу, поэтому на ней царило оживление даже в самые жаркие летние дни. Но теперь, в середине ноября, кругом было тихо и пустынно. Лишь изредка мимо пробегали, стуча деревянными башмаками, дети из бедных семей, обитавших в домах под соломенной крышей у самого питомника. Но Эффи не чувствовала одиночества. Ее мысли все еще витали вокруг тех удивительных предметов, которые она видела недавно, при осмотре дома.
Осмотр этот начался с кухни. Плита была вполне современного образца. По потолку до самой комнаты горничных был протянут шнур электрического звонка, И то и другое недавнего происхождения. Эффи осталась довольна, когда Инштеттен обратил на это ее внимание. Затем они снова вернулись в прихожую и оттуда прошли во двор. В первой своей половине двор представлял собою довольно узкий проход между двумя боковыми флигелями. В этих флигелях размещалось все, что обычно относится к домоводству и хозяйству: направо – комната горничных, комната слуги, прачечная с катком для белья; налево – между конюшней и каретным сараем – квартира кучера; ее занимала семья Крузе. Над ней, в чулане, помещались куры. Люк в крыше конюшни был лазейкой для голубей. Все это Эффи рассматривала с большим любопытством. Но это любопытство значительно возросло, когда она снова вернулась в дом. Инштеттен повел ее по лестнице наверх. Лестница была слегка перекошенной, ветхой и темной. Зато передняя, в которую она вела, выглядела веселой,-здесь было много света и из окон открывался прекрасный вид: по одну сторону за крышами предместья и питомником высилась на дюнах голландская мельница, по другую – струилась Кессина, в устье довольно широкая, что производило премилое впечатление. От этого вида невозможно было оторваться, и Эффи тут же выразила свое восхищение.
– Да, очень красиво, очень живописно, – коротко ответил Инштеттен и быстро открыл немного покосившуюся двухстворчатую дверь, что вела направо, в так называемый зал. Зал тянулся через весь этаж. Окна были распахнуты, и длинные занавеси колыхались на сильном сквозняке. В середине одной из продольных стен высился камин с большой каменной плитой, на противоположной стене висела пара оловянных подсвечников, по две свечи каждый, так же как и внизу, в прихожей. Но здесь царили запустение и беспорядок. Эффи явно разочаровалась и высказала это, заметив, что ей интереснее осмотреть комнаты на другом конце прихожей, чем взирать на этот пустой, убогий зал..
– Там, собственно говоря, решительно ничего нет, – ответил Инштеттен, но все же открыл дверь.
– Здесь оказалось четыре комнатушки, каждая с одним окном. Их стены были выкрашены в желтый цвет, как стены зала, и они также пустовали. Только в одной из них стояли три тростниковых стула с продавленными сиденьями. На спинке одного оказалась наклеена картинка размером в полпальца, китаец в синем сюртуке, желтых шароварах и с плоской шляпой на голове. Увидев ее, Эффи спросила:
– К чему здесь китаец?
Инштеттен, казалось, сам поразился картинке и уверял, что не знает.
– Это наклеила Христель или Иоганна. Забавляются! Можешь убедиться, она вырезана из букваря.
Эффи согласилась, но ее удивило, что Инштеттен так серьезно отнесся к этому пустяку, точно вкладывал в него глубокий смысл. Она еще раз окинула взглядом зал и выразила сожаление, что все помещения пустуют.
– У нас внизу всего три комнаты, и, если кто приедет, мы будем очень стеснены. Не кажется ли тебе, что из этого зала выйдут две красивые комнаты для гостей? И на случай приезда мамы. В одной комнате она могла бы спать; оттуда открывается вид на реку и на оба мола. А из окон другой – любовалась бы видом на город и голландскую мельницу. В Гоген-Креммене стоит обыкновенный ветряк. Ну скажи, как твое мнение? Возможно, в мае приедет мама.
Инштеттен соглашался со всем и только в заключение сказал:
– Все это мило. Но лучше поместить маму в доме, где моя контора. Там пустует целый этаж, совсем как здесь, там ей будет спокойнее.
Таков был результат первого осмотра дома. Затем Эффи переоделась, хотя и не так быстро, как хотел бы Инштеттен. Сейчас она сидела в комнате своего супруга и думала то о маленьком китайце наверху, то о Гизгюблере, который все еще не приходил. Правда, по ту сторону улицы вот уже четверть часа прогуливался некий господин невысокого роста, одно плечо ниже другого – что заметно уродовало его, – в коротком элегантном меховом пиджаке и в высоком ярко начищенном цилиндре. Он то и дело посматривал на их окна. Не мог же это быть Гизгюблер! Нет, этот кривоплечий, но изысканный господин производил впечатление по меньшей мере председателя суда. Эффи вспомнила, что однажды у тетки Терезы она видела подобного господина. Но вдруг ей пришло в голову, что в Кессине всего лишь окружной судья.
Пока она занималась своими мыслями, человек, который явно совершал утреннюю прогулку, а может быть, просто набирался храбрости, появился снова. Через минуту вошел Фридрих и доложил об аптекаре Гизгюблере.
– Просите!
Сердце бедной молодой женщины усиленно забилось. Она впервые выступала в роли хозяйки дома и первой дамы в городе.
Фридрих помог Гизгюблеру снять меховой пиджак и растворил перед ним дверь. Эффи протянула смущенному посетителю руку, которую тот порывисто поцеловал. Казалось, молодая женщина сразу произвела на него большое впечатление.
– Муж говорил мне... Я принимаю вас здесь, в комнате мужа... Он сейчас в конторе напротив и скоро вернется... Могу я просить вас пройти ко мне?
Гизгюблер последовал за Эффи в соседнюю комнату. Она предложила ему одно из кресел, а сама села на диван.
– Трудно передать, сколько радости вы доставили мне вчера своими прекрасными цветами. Я перестала чувствовать себя чужой в этом городке, а когда сказала об этом Инштеттену, он ответил, что мы с вами вообще будем добрыми друзьями.
– Он так сказал? О, славный господин ландрат! Господин ландрат и вы, милостивая сударыня, являетесь, позвольте мне заметить, такой дивной четой. Потому что я знаю, каков ваш супруг, и вижу вас, милостивая сударыня.
– Вы относитесь ко мне слишком пристрастно.
Я ведь так молода, а молодость...
– Ах, милостивая сударыня, ни слова о молодости. Молодость даже со своими ошибками прекрасна и очаровательна, а старость даже со своими добродетелями не многого стоит. Я лично не могу судить об этих вопросах; о старости – могу, а о юности – нет. Потому что я, в сущности, никогда не был молод. Личности моего склада не знают юности. И я имею право сказать, что это самое печальное. У таких людей нет настоящего мужества, нет веры в собственные силы, они едва решаются пригласить даму на танец, боясь поставить ее в неловкое положение. Так проходят годы, человек старится, и прожитая жизнь кажется бедной и пустой. Эффи подала ему руку.
– Ах, вы не имеете права так говорить. Мы, женщины, вовсе не так плохи.
– О нет, конечно, нет...
– А когда я вспоминаю, – продолжала Эффи, – о том, что пережила... правда не так уж много, потому что я мало выезжала в свет и почти всегда жила в деревне.... Но, вспоминая прошлое, я прихожу к заключению, что мы всегда любим то, что достойно любви. А потом, сразу видно, что вы совсем не такой, как другие. На это у нас, женщин, острый глаз. Может, тут оказывает свое действие ваше имя. Любимым повседневным изречением нашего старого пастора Немейера было: «Имя, прежде всего имя, данное при крещении, таит в себе нечто предопределяющее». Алонзо Гизгюблер... Мне кажется, это имя открывает целый мир. Ведь Алонзо – имя романтическое и, я бы сказала, прециозное.
Гизгюблер улыбался с необычайным удовольствием. Он нашел в себе мужество отложить в сторону свой непропорционально высокий цилиндр, который до сих пор вертел в руках.
– Да, милостивая сударыня, вы совершенно правы.
– О, я понимаю. Я наслышалась о консулах, которых так много в Кессине. Вероятно, в доме испанского консула ваш отец познакомился с дочерью морского капитана, полагаю, с прекрасной андалузкой. Анадалузки всегда прекрасны.
– Совершенно верно, сударыня. Моя мать была действительно прекрасной, хотя мне лично и не подобает об этом говорить. Однако, когда ваш супруг три года тому назад приехал сюда, она еще была жива, и в глазах у нее все еще горел огонь. Ваш супруг подтвердит мои слова. Во мне лично больше от Гизгюблеров, людей с невзрачной внешностью, но в общем неплохих людей. Мы здесь уже в четвертом поколении – целое столетие. И если бы существовало аптекарское дворянство...
– ...то вы имели бы право на него претендовать. И я, со своей стороны, считаю ваши права безусловно доказанными. Мы, представители старинных фамилий, считаем это естественным, потому что приветствуем хороший образ мыслей, откуда бы он ни шел. Так по крайней мере меня воспитали отец и мать. Я урожденная Брист и происхожу от того самого Бриста, который в канун Фербеллинского сражения[30] штурмовал Ратенов, о чем вы, должно быть, слышали.
