А он с содроганием перебрасывает обратно это плохо опаленное крылышко, и тоска, огромная тоска охватывает его, будто обручем стягивает. Он тоскует по родителям, по дальней родственнице, по светлым комнатам, по колодцу с резной львиной головой, из которой вода льется на обточенные камни, по сверкающему серебру, по голубым струйкам дыма от тоненьких папирос отца, по вкусному запаху крепкого чая и по пьянящему аромату пряностей, что доносится из серебряных сосудов с благовониями, разлетаясь по всем комнатам.
Этот аромат даже сейчас щекочет его тонкий изящный нос.
Свадьба реб Мейлеха, Нешавского ребе, и сироты Малкеле состоялась вскоре после субботы утешения и прошла с большим размахом.
Сразу же после Девятого ава ребе с несколькими тысячами хасидов поехал в Китев[61], местечко в Карпатах, где должно было проходить торжество. Невеста, Малкеле, не хотела, чтобы жених приезжал к ней в Перемышль. Дядя расписывал девушке, каким почетом ее окружат, когда к ней прибудет Нешавский ребе со множеством раввинов, хасидов и богачей. Но она и слышать об этом не хотела. Она стыдилась своего старого жениха перед подругами и грозилась сбежать, если свадьбу не устроят где-нибудь в другом месте.
Заика дрожал от страха. С одной стороны, он боялся гнева ребе; с другой стороны, невесты он боялся еще больше. Он хорошо знал чертовку Малкеле, знал, какая она сварливая и бешеная. Малкеле уже не раз сбегала из дома. Каждый раз ее насилу удавалось вернуть. Поэтому он в самых деликатных выражениях, с осторожными намеками попытался объяснить Нешавскому ребе суть дела. От этого его заикание стало еще сильнее, со лба катился пот. Но ребе совсем не рассердился.
— Ладно, — сказал он, — она еще ребенок, пусть будет по ее воле.
И он выбрал для свадьбы Китев, отдаленное местечко, что лежит между высоких гор; местечко, где живут простые, но глубоко верующие евреи. К тому же место это — святое. Когда-то на склонах окрестных гор Бал-Шем[62] копал глину и возил на телеге продавать. А в реке, что пересекает местечко, Бал-Шем когда-то купался. Река эта мелкая, чистая, но очень шумная, бурливая; в пене и серебряных брызгах несется она меж острых камней, окаймляющих ее с обеих сторон. В одном месте мелкая речка становится глубокой, там вода доходит до горла. Там Бал-Шем смывал с тела налипшую глину. Бесплодные и больные женщины приходят туда, чтобы выкупаться и исцелиться. И реб Мейлех хотел там окунуться перед тем, как жениться в четвертый раз. В нем, конечно, еще есть сила, хвала Всевышнему, но искупаться в таком святом месте не помешало бы. Тем более если хочешь сына.
Свадьбу справили пышно. Помимо нескольких тысяч хасидов, на торжество пришло много «газд»[63] с окрестных гор. Парни в шляпах с пером, девушки в платьях с широкими рукавами и в бусах приехали на возах с сеном. Гости танцевали в еврейских шинках и палили из ружей в честь свадьбы. Пастухи со стадами овец, ковыляя, приходили посмотреть на свадьбу. Тощие длинноусые крестьяне с заплатами на коленях отрывали лошадей от работы в поле, застилали телеги соломой и подвозили хасидов. За хорошую плату они собирали сухие ветки и разводили костры в честь свадьбы. Вместе с несколькими еврейскими оркестрами и бадхенами пришел украинский оркестр из скрипок, пастушьих свирелей и «козы» — бурдюка из козлиной шкуры, в который дудел сухопарый босой старик, одетый в овчину.
Наутро после свадьбы караван повозок отправился обратно в Нешаву. Для одних только свадебных подарков пришлось нанять несколько крестьянских телег. За ними в карете ехал ребе со своими домашними. Брички с богачами, выстланные соломой телеги с почтенными хасидами и пешие бедняки длинной вереницей тянулись по пыльным горным дорогам и трактам. Сзади ехала молодая жена со множеством родственниц, служанок и горничных. Хасиды пели.
Но все это не могло снять камень с души реб Мейлеха, жениха шестидесяти с лишним лет от роду.
Грустный, как будто едет не с собственной свадьбы, а с похорон близкого человека, сидел реб Мейлех на мягком сиденье кареты, окруженный слугами. Пение хасидов раздражало его, мешало спать.
Реб Мейлеху было о чем грустить. Уже в день торжества его невеста Малкеле повела себя очень нехорошо.
По нешавскому обычаю невесте брили голову не наутро после свадьбы, а в самый день свадьбы. Это был священный обычай, и при дворе Нешавского ребе никто не смел ему противиться. И вот к Малкеле пришли две женщины с банщицей из местечка, чтобы чин чином совершить обряд бритья. Но Малкеле обеими руками вцепилась в свои густые черные волосы и никого к себе не подпускала.
— Ничего, образумится, — сказала банщица, сердитая женщина с острым злым подбородком и одним-единственным зубом, — они все поначалу такие, но это их не спасает…
При этих словах она сверкнула бритвенным лезвием.
— Мне бы столько рейнских гульденов, Боже Всемогущий, сколько славных головок я обрила… Иди сюда, невестушка, иди!
Малкеле и слышать ничего не хотела.
К ней пришли женщины, стали просить, уговаривать, сулить подарки, сто рейнских гульденов за бритье, но Малкеле не соглашалась. Она судорожно вцепилась в волосы и кричала:
— Вам сначала придется руки мне отрезать… Не дам!
— Дитя мое, не все ли тебе равно? — взывали к ее рассудку женщины. — Ведь так или иначе придется их сбрить, что тебе даст один день?
— Завтра да, а сегодня нет, — отвечала Малкеле, — если кто ко мне подойдет, я его укушу, глаза выцарапаю…
И она показала два ряда белых острых зубов. Женщины перепугались.
Сам ребе пришел ее просить.
— Невеста, — сказал он, — ты станешь женой Нешавского ребе и должна вести себя так, как принято при нешавском дворе, такова моя воля: дай себя обрить.
— А моя воля такова: не дам себя обрить! — непокорно ответила Малкеле, с ненавистью глядя в глаза ребе.
У ребе екнуло сердце. Впервые кто-то противился ему, впервые с ним так разговаривали.
Дядя-заика был сам не свой от страха. Он ждал, что случится нечто ужасное. Он был уверен, что ребе сейчас прикажет собирать вещи и ехать обратно в Нешаву. Но ничего не произошло. Ребе лишь улыбнулся и сказал:
— Упрямица, настоящая дочь мудреца… Ладно. Это ведь, собственно, не закон, а только обычай, пусть будет так.
Но это было ничто по сравнению с тем, что она устроила потом. Реб Мейлех весь день готовился к первой брачной ночи. Хоть это было ему не в новинку, ведь он уже трижды женился и всегда — на девицах, однако он никогда еще так не был так взволнован, так взбудоражен, как в этот раз. Он без устали изучал обязанности мужа и жены, совсем как юный неопытный жених. Читал специальные молитвы, которые есть не в каждом молитвеннике, а только в очень старых изданиях. Он вдруг принялся расчесывать короткими толстыми пальцами свою густую бороду и пейсы, к которым прежде никогда не прикасался, которые никогда не знали гребня. К тому же ребе не продержался до конца поста, нашел себе оправдание — мол, ослаб — и поел медовой коврижки, запив ее водкой. Кроме того, он попросил старого хасида заговорить его от дурного глаза. Тот вымыл руки и сказал:
— Три чуда — три женщины стояли на зубце утеса. Одна сказала: «Он болен», вторая сказала: «Не бывать болезни и слабости. Если мужчина причинил тебе зло, пусть у него выпадут волосы и борода. Если женщина причинила тебе зло, пусть у нее выпадут зубы и опадут груди. И как у воды нет дороги, а у рыбы и муравья нет почек, так и у тебя пусть не будет ни болезни, ни слабости, ни обид, ни потерь и пусть дурной глаз не коснется Мейлеха, сына Двойры-Блюмы, ибо он происходит от Йосефа-праведника, над которым никакой дурной глаз не был властен. Заклинаю вас, все виды глаз: дурной глаз, темный глаз, светлый глаз, зеленый, узкий, выпуклый, запавший, мужской, женский, стариковский, глаз молодой девицы, что еще не знала мужчины, — вам надлежит уйти прочь и не приближаться к Мейлеху, сыну Двойры-Блюмы, ни в часы бодрствования, ни в часы сна, не касаться ни одной из двухсот сорока восьми частей его тела, ни одной из его трехсот шестидесяти пяти жил…»
Женщины готовили Малкеле к свадьбе. Они в сотый раз рассказывали ей о великом счастье, которое ей выпало, — стать женой ребе, о том, какая честь быть нешавской ребецн.
— Это ангелы небесные постарались, — говорили они, — ты танцевать должна от радости…
Много раз, до оскомины, они втолковывали ей, какое почтение следует оказывать ребе, как выполнять его волю.
Потом они долго гладили ее по голове, сплевывали, чтобы отвести дурной глаз. С большой нежностью, пылая румянцем, они надели на нее длинную белую сорочку до пят, застегнутую до горла, чтобы не было видно ни единой полосочки тела. Малкеле не противилась, позволяла женщинам делать с ней все, что им хотелось. Поэтому они забыли о недавнем поведении невесты и отпускали ей множество комплиментов. Они хорошенько расчесали пальцами ее черные как смоль волосы, надели белую фату с голубыми атласными лентами и спрятали под нее все пряди.
