чувство, смесь высокомерного удивления идеей, которую они, юные живописцы, постигли сами, и боязливой мучительной заботы – вот теперь, в самом процессе исполнения во что бы то ни стало подражать старинному примеру в самых мельчайших деталях. Таким образом, зачастую фигура, которая, сама по себе живая, должна была бы вступить в светлую и радостную жизнь, становится скверной карикатурой. Нашим молодым живописцам не удается добиться точного изображения человека или облика, который они схватили в своей душе, и это, быть может, происходит отчасти и потому, что они, когда у них все прочее выходит почти удачно, избирают неверный колорит. Одним словом, самое большее, что они умеют, – это рисовать, но живопись как таковая им отнюдь не дается. Ведь это неверно, что знание красок и их применения утрачено, что молодым живописцам недостает прилежания. Ведь что касается первого, то это невозможно, так как искусство живописи с начала христианской эры, когда оно впервые сформировалось как истинное искусство, никогда не покоилось в неподвижности, а напротив: мастера и их ученики образуют непрерывный, все продолжающийся ряд, и смена вещей и обстоятельств, которые, конечно, мало-помалу вызывали отклонения от истины, не могли иметь влияния на унаследование чисто механического умения. Что же касается прилежания художников, то я готов упрекнуть их скорее в чрезмерности этого прилежания, чем в его недостатке. Я знаком с одним молодым живописцем, который свою картину, даже если она вполне хорошо удалась, переписывает до такой степени, пока все не исчезнет в тусклом свинцовом тоне, и, пожалуй, только тогда приближается к его замыслу, так как его образы не смогли достичь совершенства подлинной жизни!
Взгляните-ка, капельмейстер, – вот картина, от которой веет истинным жизненным великолепием, а все потому, что кистью художника водила истинная набожность и истинное вдохновение! Чудо вам, конечно, ясно. Юноша, который поднимается там с ложа, сделался, в полнейшей своей беспомощности, жертвой разбойников, напавших на него и нанесших ему смертельный удар. Он, бывший прежде кощунственным безбожником, в адском безумии своем преступавшим законы церкви, громко призвал на помощь Пречистую Деву, и Царице Небесной угодно было пробудить его к жизни, дабы он, продолжая жить, узрел бы свои заблуждения и в кротком и набожном самоотвержении посвятил бы себя церкви. Этот юноша, которому Дева, сошедшая с небес, уделила столько милостей своих, является в то же время и автором картины.
Крейслер выразил свое величайшее изумление по поводу того, что сказал ему аббат, и заключил, что таким образом, по-видимому, чудо-то произошло в новейшие времена.
– Стало быть, и вы, любезный мой Иоганнес, – произнес аббат мягким кротким тоном, – придерживаетесь глупого мнения, что врата райского милосердия в наши дни закрыты, так что соболезнование и милосердие в образе святого, к которому человек, находящийся в трудном положении, во всесокрушающем страхе гибели, обратился с жаркой мольбой, не может больше, перестав излучаться с неба, явиться человеку, пребывающему в беде и горе, и принести ему покой и утешение? Верьте мне, Иоганнес, кладезь чудес никогда не иссякал, но глаза человеческие сделались незрячими в преступном небрежении к высшим силам – они не могут вытерпеть неземного сияния небес и посему не в силах узнать милость Всевышнего, когда милость сия возвещает о себе в зримых проявлениях! И все же, милый мой Иоганнес, самые прекрасные, самые божественные чудеса происходят в глубинах самой человеческой души, и об этом чуде человек и должен возглашать во всеуслышание, в меру своих сил, и совершать это так, как только он способен это совершить, – словом, звуком или кистью! Вот так и тот монах, который написал эту картину, превосходно сумел возвестить чудо обращения своего, и так, Иоганнес, я должен говорить с вами, ибо эта речь вырывается из души моей, – и точно так же возвещаете вы в мощных звуках великолепное чудо познания неугасимого огня, вырывающегося из глубочайших недр вашей души. И то, что вы в силах совершить это, разве это тоже, в свою очередь, не является чудом, исполненным милости и милосердия, чудом, которому Всевышний повелевает совершиться – ради вашего же счастья и вашего же блага?
Крейслер ощутил, что слова аббата каким-то странным образом взволновали его; полнейшая убежденность в своей творческой мощи, как это редко случалось, живая вера проявилась в нем, и он, капельмейстер, весь затрепетал от счастья.
Между тем Крейслер не отрывал взгляда от чудесной картины, но, как это нередко случается, что мы на картинах, в особенности тогда, когда, как это и было в данном случае, на переднем или среднем плане выступают сильные световые эффекты, лишь позже обнаруживаем фигуры, расположенные на затененном заднем плане, – вот так и теперь Крейслер впервые заметил фигуру, закутанную в широкий плащ; заметил кинжал, на который падал всего лишь один луч из ореола Царицы Небесной, так что кинжал этот сверкал едва заметно, – эта фигура, сжимавшая кинжал в руке, спешила ускользнуть из комнаты через распахнутые двери. Несомненно, это и был убийца, – убегая, он оглянулся, и лицо его, отвратительно искаженное, выражало страх и ужас.
Как молнией поражен был Крейслер, узнав в лице убийцы черты принца Гектора, теперь ему показалось также, что и юношу, пробуждающегося к жизни, он уже где-то видел, хотя и очень недолго, совершенно мимолетно. Робость, непонятная ему самому, удержала его от того, чтобы высказать аббату эти свои соображения, вместо этого он спросил аббата, не кажется ли ему нарушающим общее впечатление и даже неуместным, что художник на самом переднем плане, хотя и в густейшей тени, изобразил предметы современной одежды и, как он это только сейчас заметил, также и пробуждающегося юношу, то есть самого себя, одел на современный лад?
И в самом деле, на полотне, а именно на переднем плане сбоку, был изображен маленький столик и вплотную к нему приставленный стул, со спинки которого свисала турецкая шаль, на столике же лежала офицерская треуголка с плюмажем и сабля. Юноша был в современной рубашке с модным воротником, в жилетке, совершенно расстегнутой, и в темном, точно так же совершенно расстегнутом сюртуке, покрой которого позволял, однако, с отличным изяществом изобразить расположение складок; Царица Небесная же была одета так, как мы привыкли видеть это на картинах старых мастеров.
– Мне думается, – возразил аббат на вопрос Крейслера, – стаффаж на первом плане, так же как и сюртук юноши, не только не кажутся неуместными, – напротив, я полагаю даже, что художник должен был быть глубоко проникнут отнюдь не небесной благодатью, но светской глупостью и тщеславием, если бы он хотя бы в незначительнейшей, второстепенной подробности отступил от правды. Он должен был
