— Точно не знаю. Одно время писал светскую хронику. У него есть доход. Небольшой, правда.
— Понятно. Нищий, можно сказать.
Дверь открылась. Появился дворецкий. Булпит, отерев руку о брючину, почтительно ее протянул.
— Лорд Эббот?
— Нет, сэр, — отвечал Поллен, не замечая протянутой руки. — Вы звонили, мисс?
— Да. Передайте, пожалуйста, маме, к ней мистер Булпит.
— Слушаюсь, мисс.
Дворецкий удалился; Булпит с прежней наглостью возобновил перекрестный допрос:
— Как насчет этих, перспектив?
— Простите?
— Светит ему что?
— Нет.
— А что думает наш лорд?
— Он ничего не знает.
— Не просветила, э?
— Пока нет.
— Понятно. Да-а, обидно, что парень отчаливает. Будешь по нему скучать?
— Как, отчаливает?
— Уезжает то есть. Парень твой, Пик. Ты что, не знала?
— Не может быть! Он только вчера приехал.
— Сам сказал Дж. Дж. Ванрингэму.
— Ванрингэму? — удивилась Джин.
— Так он назвался. Крепкий такой парняга. Плечи — во! Подошел я, как говорится, к хвосту, Пик и говорит, что для скорости наймет такси.
Сэмюэл Булпит был достаточно плотен, но сейчас как-то зыбился, словно состоял из дыма. Узнав, что Джо Ванрингэм посмел преследовать ее здесь, Джин просто вскипела и на мгновение даже отвлеклась от поразительного известия, что Адриан решил скоропалительно оборвать свое пребывание на барже. Ей хотелось побыть одной, и на воздухе, словно тем, кто приходит в себя после обморока.
— Простите, — сказала она, — я вас оставлю. Мама вот-вот придет.
— Беги, чего там! — благожелательно разрешил Булпит.
Джин вылетела на террасу, он принялся топтаться по комнате, нюхая цветы. Через несколько минут дверь снова распахнулась, и вплыла леди Эббот.
Когда Поллен принес свою весть, леди Эббот лежала на канапе у себя в будуаре, раздумывая о том, как сильно она любит своего Бака и какая жалость, что он изводится по всяким пустякам, вроде долга мистеру Чиннери. Сама она никогда себя не изводила.
Монументальная блондинка вообще не волновалась, и безмятежность ее не пробили бы землетрясение или рухнувшая на голову крыша.
Если это покажется вам странным в бывшей хористке мюзик-холла, вспомните, что лишь в наши суматошные дни слово «хористка» означает шуструю, тощую, гибкую девицу на пружинках, страдающую, по всем признакам, пляской святого Витта. В эпоху же ее профессиональной карьеры, хор состоял из высоких статных дам, напоминающих песочные часы; они застыло высились в глубине сцены, томно взирая на публику, опираясь на зонтик. Порой (нечасто) какая-нибудь выходила из комы и чуть заметно кивала приятелю в первом ряду, но, как правило, хористки живописно стояли, и ни одной из этих статуй не удавалось стоять неподвижней, чем Алисе Булпит.
Она и сейчас напоминала статую, когда, приостановившись в дверях, озирала брата, исчезнувшего из ее жизни на четверть века. Надлежащую оживленность в их встречу внес именно этот брат.
— Вот это да! — вскричал он. — Ох ты, ох ты, ох ты!
На мраморном лице леди Эббот слегка засветилось любопытство.
— Ну, Сэм! — сказала она. — Неужели та же самая жвачка?
Булпит еще раз выскочил на террасу и отвечал, вернувшись:
— Другая. Нет, вот так ну!
Леди Эббот позволила заключить себя в братские объятия.
— Рад тебя видеть, Алис!
— И я тебя, Сэм.
— Удивил, небось, а?
— Да уж! Еле устояла, — лихо соврала леди Эббот. Не родилось еще то создание, которое могло бы выбить ее из равновесия.
— Каким ветром к нам? По делу?
— И поразвлечься.
— Все разъезжаешь с этой мастикой?
— Ты что! Торговлю я бросил лет пятнадцать назад.
— А чем занимаешься?
— Можно сказать, ушел от дел. То есть, я так думал… Знаешь, как оно бывает… Знакомишься с такой это компанией, втравят тебя в новый… этот, проект. Нет, совсем не изменилась!
— А ты растолстел немножко.
— Да, поднабрал фунтик-другой.
— Зубы новенькие?
— Нынешнего года, — горделиво сообщил Булпит. — А у тебя, сестренка, шикарный домик.
— Ничего, мне нравится.
— И дочка — высший сорт.
— Имоджин?
— Ее так зовут? Сейчас разговаривали. Рассказала мне, как ты замуж вышла.
— Да.
— Вот это роман так роман! Прямо сказка!
— И правда. Я рада, что Джин тебе понравилась.
— Шик-блеск. Если и хозяин твой хорош, жаловаться… хе-хе… не на что!
В красивых глазах леди Эббот засветилась нежность.
— Бак у меня молодец. Тебе понравится. Пойдем, провожу тебя к нему. Он у себя в кабинете.
— Само собой, пойдем. А как мне его называть? Ваша светлость?
— В жизни не слыхала, чтоб кто-нибудь звал его иначе, чем «Бак».
— Ничего парень?
— Наш человек, — подтвердила леди Эббот.
И повела брата длинными коридорами, за один угол, за другой, пока не добрались до двери, из-за которой доносились голоса. Леди Эббот толкнула ее. Они вошли.
Голоса, доносившиеся из-за двери, принадлежали сэру Бакстону и мистеру Чиннери. Когда Булпит вторгся в столовую, Бак сидел в кабинете один, корпел над бумагами, касающимися усадьбы, чего терпеть не мог; и мы бы предположили, что он только порадуется любой помехе. Однако, когда дверь распахнулась и влетел Чиннери, Бак не обрадовался, а раздосадовался, даже разозлился. Он думал, что у себя в кабинете пользуется некоторыми привилегиями, что убежище его — неприкосновенно, вроде алтаря.
Соображение, что гость вторгся в святилище, чтобы поднять вопрос о 500 фунтах, оказалось ошибочным. Лунообразное лицо Чиннери стало пепельно-серым, глаза за очками смотрели затравленно. Словом, было ясно, что на уме у него — вещи посерьезнее, чем замороженный заем.
— Эббот! — с порога крикнул он. — Я пережил шок!
Сэр Эббот чуть не сказал: «Ну и уматывай зализывать раны!» — но он воздержался, не столько из-за того, что его коробила всякая грубость, сколько из-за того, что было жалко времени.
— Этот тип тут! — продолжал гость.
— Тип? Какой?
— Господи, этот! Вывалился из гостиницы. Да, выпрыгнул, как черт из коробочки, — и где? В центре Старого Света, в английской глухомани, от которой ему полагалось бы находиться за тысячи миль!
И, плюхнувшись в кресло, Чиннери провел языком по губам, точно затравленный олень у ручья. Представьте себе оленя в роговых очках — и вот вам мистер Чиннери в эту минуту. Ландсир[78] с величайшей радостью взялся бы писать его портрет.
— Слушайте, Эббот! Вы знаете, как мне не везло в брачных делах. Я легко увлекаюсь, вот моя беда, и слишком мягкосердечен, не могу ответить даме: «Нет!» А в результате — выбор неудачен. Троим я плачу алименты, с четвертой тянется тяжба. Поэтому я из Нью-Йорка улизнул — дошли слухи, что моя четвертая пытается всучить мне повестку. И теперь этот тип примахал сюда! Подумать только, сюда! В самую глубинку Старого Света! Нет, в голове не укладывается!
— Да какой тип?
— Я не могу! — вскрикнул Чиннери. — Я не осилю еще одних алиментов! Никакое богатство не выдержит, а ведь я не так уж богат. Некоторые думают, что богат, но они заблуждаются. Тем более, случились непредвиденные расходы, — не упустил он случая стрельнуть в собеседника намеком. — Крупные расходы. А теперь еще этот тип…
Сэр Бакстон взревел, как лев у походного костра, которого он столь красочно живописал в своей недавно изданной книжке «Воспоминания охотника» (Издательство «Мортимер Басби», 15 шиллингов). Он был человек чувствительный, и намек его задел.
— Какой тип?
— Я же вам говорю! Тот самый, которого я увидел в деревне. Знаете, кто это? Клейщик. Американский чемпион. Хвастает, что у него промахов нет. И точно ведь, мерзавец, всех достает! Настоящая ищейка!
— Клейщик? — совсем растерялся сэр Эббот. Обои у него клеили всего две недели назад, он не усмотрел в рабочих ничего зловещего. Наворотили, правда, грязи, заляпали все, но так — вполне безобидны, разве что фальшиво насвистывали «Я телом и душой…» Словом, клейщики не совмещались с образом ищейки.
— Судебный исполнитель, — растолковал Чиннери, спохватившись, что разговаривает с невежественным иностранцем.
— О?! — воскликнул сэр Бакстон. — А?! То есть человек, который вручает повестку?
Чиннери передернуло.
— «Вручает повестку»! Разит без промаха. Да перед ним кто хочешь — кролик перед горностаем. Вы бы видели, как он зацепил меня, когда первая жена… хотя нет, вторая… Как он за мной охотился! Я лег на дно в Стэмфорде, штат Коннектикут, засел в отеле и думаю: уж тут ему ни в жизнь меня не отыскать. Посиживаю у окошка, попыхиваю сигарой, радуюсь, что обставил его и — бамц! — вот он, материализовался, стоит на приставной лестнице. Бросает мне бумаги и орет: «Эй там, мистер Чиннери! Это — вам!» Нет, представляете? Так и кинул. Я протестую, так не считается, но суд постановил — очень даже считается, и все, конец делу. А теперь, иду я по глухой английской деревушке — и что же? Выныривает из гостиницы. Как он умудрился меня разыскать? Нет, не понимаю! Откуда он вообще разнюхал, что я в этих краях? Да уж, этот тип — как индусы из храма, не читали? Один субъект украл такой камешек, глаз у идола, — ну, украл, уехал, спрятался, и вдруг видит: из-за угла идут эти индусы, все трое.
