— Надеюсь, ты догадываешься, душа моя, почему я вернулась? — осведомилась леди Кью.
— Наверно, вы поссорились с леди Уолем, бабушка. Я слышала, вы с ней всегда не ладили. — Мисс Ньюком была готова к атаке и обороне, а в этих случаях, как известно, леди Кью предпочитала не нападать.
— Внук мне сказал, что послал тебе письмо, — сказала старая графиня.
— Это правда. И если бы вы вчера полчаса повременили с отъездом, то избавили бы меня от унижения.
— Тебя, Этель?!
— Да, меня! — вскинулась Девушка. — А по-вашему, это по унижение предлагать меня то одному покупщику, то другому и навязывать кому-то, кому я не нужна? Отчего это вам и всей семье так не терпится сбыть меня с рук? С чего вы взяли, что я должна нравиться лорду Кыа, и на что это вам? Разве мало ему театральных гурий и приятельниц, вроде герцогини Д'Иври, с которой вы изволили познакомить его в юности? Так он сказал, а остальное она сама не преминула мне сообщить. Где же мне тягаться с такими дамами! И к этому человеку, с которым я, слава богу, рассталась и который сам напоминает мне в письме о нашем разрыве, вам понадобилось ехать — уговаривать его, чтоб он еще поглядел, — может, я все-таки придусь ему по вкусу! Это уж слишком, бабушка! Сделайте милость, позвольте мне остаться дома и по докучайте больше советами, как мне устроиться в жизни. Довольствуйтесь тем, что устроили счастье Барнса и Клары, a мне предоставьте ухаживать за моим бедным отцом. Я знаю, что тут уж я поступаю правильно. Тут, по крайней мере, нет для меня ни того позора, пи тех печалей и сомнений, на которые стараются обречь меня мои доброжелатели… Это звонит папа. Он хочет, чтобы я посидела с ним за завтраком и почитала ему газету.
— Постой, Этель! — вскричала графиня дрогнувшим голосом. — Я старше твоего отца, и ты должна меня хоть немножко слушаться, если, конечно, нынешним детям вообще надлежит слушаться старших. Уж как оно теперь, не знаю. Я старуха, — свет, видно, переменился с моих времен, чего доброго, нынче вам положено указывать, а нам повиноваться. Возможно, я всю жизнь была неправа и напрасно учила своих детей тому, чему учили меня самое. Бог свидетель, я видела от детей мало радости, слушались они меня или нет. Вам с Фрэнком я отдала душу — больше всех внуков любила, — что ж удивительного, что мне хотелось видеть вас вместе. Все последние годы я копила деньги для этого мальчика. А он вновь спешит в объятья своей маменьки, которая изволит меня ненавидеть, как умеют ненавидеть только святоши. Она отняла у меня сына, а теперь и внука, а ведь вся моя вина перед ним в том, что я слишком его любила и баловала. Хоть ты не покидай меня, деточка. Пусть у меня останется хоть что-то дорогое на старости лет. Мне по нраву и твоя гордость, Этель, и твоя красота, и я не сержусь на тебя за твои злые слова. И если мне хочется видеть тебя устроенной, как тебе подобает, что же в том худого? Что худого, глупенькая?! Ну, дай мне твою ручку. Какая горячая! Моя — холодна, как лед, и дрожит, видишь?! Когда-то это была прелестная рука! А что сказала Анна… что сказала твоя мать о письме Фрэнка?
— Я не показывала ей, — ответила Этель.
— Покажи его мне, душа моя, — просительно шепнула леди Кью.
— Вот оно, — ответила Этель и указала на камин, где лежала горстка пепла и клочки бумаги. Это был тот самый камин, в котором сгорели рисунки Клайва.
Анатомия буржуазной респектабельности
Впервые английский читатель познакомился с романом "Ньюкомы" ("The Newcomes. Memoirs of a Most Respectable Family") в привычной для него форме ежемесячных выпусков; роман печатался с октября 1853 по август 1855 года лондонскими издателями Брэдбери и Эвансом, после чего в том же 1835 году был издай ими в двух томах.
В России роман начал переводиться еще до выхода этого двухтомника. Печатался он в виде книжек литературного приложения сразу двумя журналами (кстати, очень разными по своей направленности) — "Современником" ("Ньюкомы. История одной весьма достопочтенной фамилии". 1855, ЭЭ 9-11, 1856, ЭЭ 1–8) и "Библиотекой для чтения" ("Ньюкомы, записки весьма почтенного семейства", i855). Впоследствии, уже в коице XIX века, роман переводился еще дважды: 1. "Ньюкомы. Семейная хроника одной почтенной фамилии". Перевод С. Майковой. Ч. 1–4, СПб., Н. И. Герасимов, 1890. 2. "Ньюкомы. История весьма почтенного семейства". Перевод Е. Г. Бекетовой. Собр. соч. Теккерея в 12-ти томах, изд. бр. Пантелеевых, СПб., 1894–1895, тома 5, 6. В XX же веке роман переведен на русский язык впервые.
"Ньюкомы" отличаются от всех других произведений писателя прежде всего своим диапазоном, "широкоформатностью" повествования. Обычно рассматриваемый в одном ряду с двумя предыдущими романами о современности — "Ярмаркой тщеславия" и "Пенденнисом" — он вместил в себя с наибольшей полнотой жизненные наблюдения писателя. Нравственная и духовная атмосфера жизни, быт, поведение и взгляды людей, принадлежащих к буржуазно-аристократическому и среднему слоям английского общества воссозданы в романе с поистине эпическим размахом. Не только история четырех поколений семейства Ньюкомов рассказана в нем. Судьба многочисленных второстепенных лиц, населяющих роман, их родословная и жизненные перипетии прослеживаются как правило с той же тщательностью, что и судьбы главных героев. Сюжетный ствол порой надолго исчезает за густолистыми сюжетными ответвлениями. Известный американский теккереевед Гордон Рэй называет "Ньюкомов" богатейшей по жизненному охвату, самой насыщенной книгой не только у Теккерея, но и во всей викторианской прозе. Не нужно забывать, что роман писался в расчете на современника, то есть англичанина середины XIX века, который каждый месяц получал очередную "порцию" его, и в течение двух лет следил за развертывающейся в романе жизнью, вспоминая прочитанное, раздумывая над авторскими отступлениями и стараясь предугадать дальнейший ход событий. У нынешнего читателя, живущего совсем в другом ритме, порой может вызвать раздражение неторопливость повествования, замедленность его сюжетного движения. Но, как заметила о таких романах современная английская писательница Маргарет Дреббл, "в них есть длинноты, но этих длиннот очень много и в самой жизни, и викторианцы… привлекают… именно сочетанием скуки и драматизма — тем самым, что составляет удел каждого обыкновенного человека".
Роман "Ньюкомы", по праву считающийся наряду с "Ярмаркой тщеславия" и "Генри Эсмондом" одним из высших достижений Теккерея, безусловно заслуживает активного, заинтересованного прочтения. Роман пе отмечен постановкой острых социальных вопросов. Герои его озабочены главным образом устройством своей судьбы, перед нами снова "ярмарка житейской суеты". Но, решая свои личные проблемы — в дружбе, ссорах, любовных коллизиях, семейных драмах, душевных муках, — герои Теккерея знакомят нас с характером человека той эпохи и обогащают наш ум и сердце постижением человеческой природы. Даже второстепенные персонажи романа — язвительная и властная леди Кью, простодушная Клара Пуллярд, бездушный и наглый Барнс Ньюком, сладкоречивый Ханимен — вызывают живой интерес и надолго западают в память.
Сюжетная канва "Ньюкомов" в сущности своей повторяет предыдущие романы Теккерея. Это еще одна история о вступлении в жизнь молодого героя и о его возмужании. Так же, как Эсмонд и Пенденнис, а ранее, хотя и совсем по-другому, Ребекка Шарп, новый герой — Клайв Ньюком — осваивает жизнь, открывая ее для себя и себя в ней. Но это лишь своеобразная фабула-подспорье, тонкая нить, которая "продернута" в романе, но не скрепляет собой повествовательное полотно. Надо сказать, что, приступая к новому роману, Теккерей испытывал — что с ним бывало и раньше — чувство неуверенности: в письмах он сетует на то, что исписался, повторяется, завидует неистощимости фантазии Диккенса. Историю же Клайва автор сделал во многом автобиографичной, и эта история увлекала его, оживляла рассказ и помогала развитию сюжета.
Клайв, как и Теккерей, родился в Индии и мальчиком привезен в Англию, он так же учится в закрытой школе Чартерхаус (школа Серых Монахов), затем увлекается живописью, бродит по музеям Европы (письма Клайва из Рима и Парижа напоминают, даже по стилю, корреспонденции самого Теккерея); в отношении Клайва к своему отцу, полковнику Ньюкому, получили отражение чувства самого писателя к отчиму, майору Кармайкл-Смиту, послужившему прообразом полковника… Но Теккерей никогда не "переселяется" полностью в Клайва, его герой всегда остается персонажем романа, художественным образом, существующим по своим законам. Дочь писателя леди Ритчи вспоминает, что, когда создавался роман, одна читательница обратилась к Теккерею с просьбой поженить Клайва и Этель — "пусть они будут счастливы", — на что тот заметил: "Характеры, однажды созданные, сами ведут меня, а я лишь следую их указке. И не могу предсказать, что ждет впереди Клайва и Этель". В устах Теккерея это не просто декларация. Читатель замечает, как в ходе повествования образы становятся сложнее и постепенно меняется отношение к ним. Так, Клайв заявлен в романе как идеальный герой, полностью в духе викторианской беллетристики — молод, красив, чувствителен, безупречный джентльмен. На первый взгляд кажется, что он остается таким и до конца романа. Но Теккерей, внешне следуя канонам викторианской литературы, подрывает их изнутри. Ненавязчиво, тонко, путем "безотносительных намеков" (Честертон) он раскрывает перед читателем незначительность, бесхарактерность и безликость своего героя. Мастерство Теккерея-романиста, в частности, в том и заключается, что читателю кажется, будто он сам, без помощи автора, "разглядел" сущность героя. Будто не логика развития характера, а собственная проницательность привела его к открытию, что, к примеру, Этель — не только гордая и страдающая красавица, но и слабое, тщеславное существо, добровольная жертва предрассудков. Точно так же благородный полковник начинает казаться всего лишь наивным и ограниченным человеком, чья слепота и самоуверенность (достаточно вспомнить о его участии в банковских делах или в предвыборной кампании) "искупаются" лишь трагическим финалом, возвращающим этому образу первоначальную возвышенность и трогательность.
