— Salve domine comes illustrissime![103] Вот это событие, черт побери! Такое можно увидеть лишь на медовых пряниках.
Добряк Тоот намекал на картинки, изображающие влюбленную пару — смущенную девушку и мечтательного юношу, сердца которых готовы выскочить наружу от счастья. Подобные картинки кондитеры наклеивают на медовые пряники, что продаются на ярмарках.
Бутлер весело потряс руку старого трактирщика.
— Ну, вот я и приехал, старина Тоот, чтобы съесть тех цыплят, которых мы не съели в прошлый раз.
Да, давненько был этот «прошлый раз». С тех пор голова трактирщика совсем побелела, да и молодость Бутлера уже прошла.
— Ай да молодчина, ай да молодчина! Недаром мне снились сегодня сороки и возвращение Наполеона с острова Святой Елены! Я бы и святому не поверил, что он умер. Это все попы врут. Ну, пойду распоряжусь насчет обеда. Знает ли моя жена о вашем приезде, ваше сиятельство?
— Думаю, что секретарь сказал ей, но пока что она не показывалась.
— Тьфу, старая карга! Верно, она не осмеливается предстать перед таким важным господином. Так оно, по-видимому, и есть. Но я сейчас же наведу порядок.
Сразу почувствовалась хозяйская рука господина Тоота. Со двора донеслись его ругательства, затем послышалось хлопанье дверей, поднялась суматоха, и вскоре стали накрывать на стол. Одно за другим вносили различные блюда — все новые и новые яства, которым не было конца. Такой обед не отказался бы отведать даже император Франц.
За столом прислуживал сам трактирщик. Между делом он справился о Жиге Бернате (о, он сейчас уже депутат в Пожони!); затем перевел разговор на высокую политику и упорно твердил, что великий Наполеон в один прекрасный день еще явится сюда.
— Он уже давно умер, могу вас в этом уверить, — возразил граф.
Тоот покачал головой, не смея оспаривать слова Бутлера, и лишь заметил:
— А если б даже и умер — еще жив его сын! Я слышал, он в Вене, у деда. Недавно, гуляя в саду, мальчик выхватил свою игрушечную сабельку и принялся сбивать желтые цветы. Дед спрашивает его: «Что ты делаешь?» — «Рублю, дедушка, немцев!» Оказывается, красные цветы были у него французами, а желтые немцами. Эх, будет еще здесь заваруха, дайте только малышу вырасти! Я считаю дни и каждый день отмечаю, что он подрос еще на волосок.
Бутлер немного досадовал, что трактирщик мешает ему остаться наедине с Пирошкой, однако взял себя в руки и любезно отвечал трактирщику.
За это он был вознагражден, так как наш достойный господин Тоот без устали нашептывал Пирошке: «Какой замечательный, какой достойный человек! Такой знатный господин, и ни чуточки не гордец! А как он разговаривает с простыми людьми!»
Между тем время неслось стремительным бегом, и наконец пришла пора запрягать экипажи. Вот и минута расставания: один экипаж поедет налево, другой — направо. Бутлер обратился к трактирщику:
— Итак, сколько мы вам должны, дорогой хозяин, за ваш прекрасный обед?
Но спросил он только ради формальности, ибо знал, какой; получит ответ, и потому заранее вложил в молитвенник, лежавший на этажерке, банкноту в тысячу форинтов (боюсь только, что так и не нашел ее при жизни наш почтенный! Тоот).
Старый Тоот даже не ответил, а лишь сердито покачал головой: ай-яй-яй! Он прошелся по комнате, что-то ворча, а затем отвернулся к стене, как бы обращаясь к ней на своей кухонной латыни:
— Edisti coenam nunc edere vis amicitiam meam.[104]
Он продолжал кружить по комнате, все отыскивая, что бы подарить своим гостям. Наконец он увидел на буфете два красных бокала (единственное сокровище дома), которые привез из Чехии его покойный брат, странствующий подмастерье. На них серебром были выгравированы карлсбадские купальни и всевозможные олени; одно наслаждение было любоваться такими бокалами.
Привстав на цыпочки, он снял их и один — тот, что поменьше, — протянул Пирошке, а другой — графу Бутлеру.
— Примите их от меня, rogo humillime[105] и пейте из них иногда в память о сегодняшнем дне.
Как они ни отнекивались, им пришлось принять этот подарок: уж очень просто и сердечно упрашивал их старик. Конца не было трогательному расставанию. Появилась и почтенная хозяйка, по-праздничному разодетая, в черном платье и свежевыглаженном кружевном чепце.
Пирошка надела соломенную шляпку. О боже мой, до чего она шла к ней! Поля ее шляпки были украшены розовыми бутонами, и, казалось, ее личико, бледное и поникшее, было окаймлено рамкой, увитой розами.
Как билось ее сердце, когда они вышли во двор! Сейчас последнее рукопожатие — и конец всему!
Бутлер подошел к ней.
— Пирошка, — сказал он, — мне хотелось бы поговорить с вами несколько минут с глазу на глаз. Быть может, экипажи с прислугой поедут вперед, по дороге, что ведет к холму, а мы с вами пройдемся по аллее?
— Хорошо, — ответила Пирошка.
Итак, экипажи тронулись в путь, а Пирошка с Бутлером вошли в тенистую каштановую аллею, тянувшуюся от корчмы до самой столбовой дороги.
Трактирщик Тоот собрался было проводить их, но, заметив, что они хотят побыть наедине, остался в воротах и вместе со всеми домочадцами любовался, как идут они рядышком и воркуют, словно голубки. Он ждал, что, может быть, они обернутся, помашут ему рукой, но они шли и шли, оживленно беседуя. О господи, у этой Пирошки такая плавная походка, ну прямо-таки музыка. Раз или два они останавливались, вот-вот обернутся и увидят нашего почтенного Тоота. Но нет, они только потому останавливались, что говорили о чем-то очень интересном. То Пирошка принималась оживленно жестикулировать, то Бутлер. Видимо, спорят о чем-то. Ой, только бы не поссорились! Вот опять пошли. Стоп, вот уже и пришли, пожимают друг другу руки. Пирошка садится в экипаж, Бутлер помогает ей. Ох, душеньки мои милые, много же пришлось вам выстрадать, а ведь есть у вас все: большое богатство, огромные леса, луга, земли.
Почтенный Тоот и его домочадцы подождали, пока придорожная пыль не поглотила оба экипажа и прощально развевавшиеся белые платки; только после этого все обитатели трактира вернулись домой и провели остаток дня в воспоминаниях о том, как понравились Бутлеру зажаренный гусь, пончики и жареные почки. А соуса он попробовал дважды. А Пирошка, душечка, все яблоки съела. «Ты молодчина, мать, что сохранила их до сих пор». Выйдя на террасу, достойный Тоот гордо произнес:
— А все-таки, жена, быть трактирщиком — первейшее занятие на земле! Это великое дело! Какие только люди у тебя не бывают! Какие люди! Предложи мне Рёске со всеми окрестными владениями, не стал бы я ни скорняком, ни псаломщиком.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Неожиданное событие
Граф Бутлер ехал следом за экипажем Пирошки до первого перекрестка.
— Поворачивай налево, Михай!
— Прощу прощения, ваше сиятельство, но поворот на Имрег не здесь.
— А мы и не поедем в Имрег. Мы поедем домой, в Бозош, — сказал граф.
Такое решение пришлось всем по душе. В особенности обрадовался господин Будаи, увидев, что хозяин прибыл в веселом расположении духа.
— Ну, что говорят попы в Эгере? — спросил старик.
— Малость позлили меня, — засмеялся граф. — Но и я в долгу не останусь.
И в самом деле, досаждать католическим попам граф принялся несколько дней спустя. Он пожертвовал огромные суммы на протестантские школы и церкви. В Марамарошсигет и Патакский университет он лично отвез свой дар. Пускай попы-католики лопнут от злости и зависти.
И вообще Янош сильно переменился: повеселел, много времени уделял развлечениям, сзывая, как прежде, своих друзей и полной горстью разбрасывая деньги направо и налево. Он стал так расточителен, что старый Будаи заволновался: «Нашему графу не хватит и сокровищ Дария».
А то вдруг принялся собирать коллекции различных вещей, очень дорогих, хотя, по мнению некоторых, и не имевших никакой ценности. Его агенты разъезжали по свету, разыскивая для него всякие древности, картины Рафаэля и Корреджио, редкостные фарфоровые безделушки. А что в них толку? Всем им уготована одна судьба — однажды их разобьет или попортит неосторожная горничная.
— Кончину предчувствует, — говорили те, кто ближе знал Бутлера.
Как-то осенью Бутлер ехал в Пожонь в своем новом парижском экипаже (тогда только что изобрели бруммеровскую коляску). В ногах у него лежал кожаный футляр с парадной саблей и драгоценностями, стоившими двадцать пять тысяч форинтов.
Хроника повествует о том, что граф сидел, развалившись в своей коляске, и дремал, а так как большой футляр с драгоценностями мешал ему удобно вытянуть ноги, он взял и вышвырнул его из экипажа.
Эта необычайная выходка поистине барской расточительности, свидетельствовавшая о чрезмерной любви к удобствам, вызвала такую зависть Петера Черновича, другого знаменитого в те времена мота и прожигателя жизни, что он стал врагом Бутлера.
