Хроника повествует о том, что граф сидел, развалившись в своей коляске, и дремал, а так как большой футляр с драгоценностями мешал ему удобно вытянуть ноги, он взял и вышвырнул его из экипажа.
Эта необычайная выходка поистине барской расточительности, свидетельствовавшая о чрезмерной любви к удобствам, вызвала такую зависть Петера Черновича, другого знаменитого в те времена мота и прожигателя жизни, что он стал врагом Бутлера.
А ведь это дурачество графу ничего не стоило, потому что какой-то подпасок подобрал драгоценности на дороге, а исправник, которому их передали, увидев на крышке герб Бутлеров, тут же вернул драгоценности графу.
В Пожони можно было истратить еще больше денег. Для этого имелись там три бездонных пропасти: азартные игры за карточным столом, бега да скачки, а также цыгане. Четвертая пропасть была самой опасной и всепожирающей, но, к счастью, Бутлеру она не угрожала, так как на женщин он не обращал никакого внимания.
Но и эти три пропасти поглощали несметные суммы, и граф стал делать крупные долги. Вскоре он продал свое имение в Имреге, а другие заложил в Вене за огромные деньги.
Люди только головами качали: «Даже если б он ложкой хлебал золото, и то не истратил бы такую тьму денег!» Некоторые предсказывали, что, если так дело пойдет и дальше, через четыре года он совершенно разорится. Кое-кто даже предсказывал: быть Бутлеру писарем в комитатском управлении в Унте; подойдет ли только его почерк для этой должности?
Другие же так полагали: знает человек, что делает. Обидели графа Яноша до глубины души, вот он и не хочет, чтобы после его смерти что-нибудь досталось жене и ее дочке. Наверно, говорит про себя: «Ты навязалась мне на шею из-за моего богатства, ну так погоди, ужо увидишь, что ты найдешь в моем кошельке!» Тот, кто способен так любить, умеет всей душой ненавидеть!
Вполне возможно, что последние были ближе всего к истине, потому что и сам граф не раз говаривал:
— Хотел бы я точно знать, сколько мне еще осталось жить? — Я бы так все тогда рассчитал, чтобы в последний час перед смертью разменять последнюю тысячу.
Но кто может это точно знать?
На рождество члены государственного собрания разъехались на каникулы. Граф Бутлер не поехал домой, сказав:
— Все равно дома меня никто не дожидается, ни стар, ни млад, — поеду я в Вену поразвлечься.
Другим он говорил, что плохо себя чувствует, что у него бывают головокружения и он едет в Вену посоветоваться с врачами.
В Вене у Бутлера тоже был собственный дворец, на площади Кольмаркт. Рассказывали, что будто бы в нем осенью минувшего года граф неоднократно устраивал грандиозные оргии. Но на этот раз он остановился не в своем дворце.
Третья версия, со слов Бота, утверждала, что Бутлер затем и поехал в столицу, чтобы продать свой венский дворец. Что он делал в Вене, установить теперь уже невозможно, одно только было известно совершенно точно: дворец он действительно продал одному банкиру по фамилии Блинд, который немедленно выплатил ему всю стоимость дворца золотыми.
А в праздник крещения примчался в Бозош к управляющему Будаи заиндевевший всадник. Гонец привез известие от секретаря графа — Бота, что в Вене, во время ужина, скончался от разрыва сердца граф Янош Бутлер.
Прочитав это печальное письмо, старый Будаи разрыдался, как малое дитя. «Вот теперь и нашел бедный наш господин такую страну, где нет попов!»
С трудом подавляя рыдания, отдал управляющий необходимые распоряжения: выслать перекладных лошадей на все станции до самой Вены, чтоб гроб с телом графа прибыл в имение как можно скорее; разослать конных нарочных ко всем родственникам покойного, а также в Эрдётелек к «графине», в Патак — к господину Фаи (хотя старик сам уже почти что труп и все равно ничего не поймет), в Борноц — к Пирошке Хорват; приказал также рисовать гербы, шить траурную одежду, напечатать и разослать извещение о кончине Бутлера, уведомить архиепископа в Эгере. (Если есть в нем совесть, он сам отпоет покойника.)
Известие о смерти Бутлера с быстротой молнии распространилось в близлежащих комитатах, вызвав большую сенсацию повсюду. Кто мог подумать, что граф умрет так рано?!
Правда, граф часто жаловался на сердце. Люди, по природе более романтичные, восклицали: «Какая прекрасная смерть! Сердце его разорвалось от любви к Пирошке!» Злоязычные говорили, покачивая головами: «Верно, слишком много вина пил! Да нередко и кофе по десять — двадцать чашек в день поглощал, можно было предвидеть, что плохо кончит!»
Все сходились на том, что подобный исход был для бедняги наилучшим, поскольку на земле все равно уже не было для него никакой радости.
Пока гроб Бутлера, как некогда Хорвата, трясся в повозке с сеном по ухабистым дорогам из Вены в Бозош, пока в ста сорока деревнях, принадлежавших графу, день и ночь звонили колокола, повсюду только и разговоров было, что о нем.
Впрочем, личность самого умершего привлекает людей только в первый день после его смерти. Уже на второй день люди привыкли к тому, что на земле нет больше графа Парданьского: ведь осталось еще так много графов. И на следующий день публику интересовали уже лишь похороны.
Графа должны были хоронить в родовом склепе Бутлеров в Доборуске.
— Интересно, — говорили люди, — приедет ли на похороны «графиня» из Эрдётелека? А Пирошка? Вот будет спектакль, когда обе соперницы встретятся у гроба! Ради одного этого стоит поехать на похороны и поглазеть, что там будет. Только бы не было большого мороза. Бедный Бутлер, и надо ж ему было умереть именно в январе!
В пятницу пополудни приехал Бот, обогнавший погребальную процессию с гробом, которая должна была быть в Бозош только поздно ночью. Повозка въехала во двор через ворота в дальнем конце парка, чтобы не собирать толпу зевак.
Было решено не сооружать катафалка, а выставить гроб в большом зале. На другой день в полдень покойника должны были уже отвезти в Доборуску и водворить рядом с останками его отца.
Секретарь Бот рассказал кое-что о том, как граф продал свой венский дворец и вырученной суммой покрыл карточные долги. На второй день рождества он стал жаловаться на сердце и вскоре, почувствовав себя плохо, составил завещание, один экземпляр которого без промедления отослали в капитул * эгерской епархии, а другой Бот привез с собою.
Ночью, как и предполагалось, гроб прибыл в Бозош, — тяжелый свинцовый гроб с золотыми украшениями и выбитой из золота надписью: «Граф Янош Бутлер Парданьский». Он был так тяжел, что шесть сильных мужчин с трудом сняли его с телеги и внесли в большой зал, где поставили на столе среди огромных восковых свечей. У гроба управляющий Будаи выставил почетный караул из четырех одетых в траур гусар с саблями наголо.
Вместе с почетным караулом Будаи неотлучно оставался подле своего усопшего господина. Захватив с собой Библию и псалтырь, он читал их и, охваченный горем, ронял седую голову и горестно вздыхал:
— Господи боже мой, почему не меня ты взял к себе, твоего старого слугу, почему мне приходится хоронить его, молодого?!
Немало утешительных слов содержат священные книги, но все же старика не оставляли грустные мысли. И как это он даже не попрощался с графом, когда покойный был здесь в последний раз? Даже лица его не разглядел тогда как следует. Старому Будаи вдруг неудержимо захотелось еще раз взглянуть на своего почившего господина, еще раз с глазу на глаз попрощаться с прахом, который совсем недавно был графом Бутлером.
Господин Будаи осмотрел гроб: он был закрыт на замок. Верно, у Бота есть ключ, но бедняга, утомленный долгим путем лег спать, и было бы жестоко его теперь будить.
Как раз в эту минуту в окне показался Видонка, заглянул и исчез. Вот кто может открыть любой замок и без ключа!
— Пусть кто-нибудь позовет Видонку!
Видонка долго отнекивался, уверяя, что ужасно боится мертвецов; с большим трудом одному из гусар удалось втащить его в зал.
— Дружище Видонка, мог бы ты открыть гроб и потом снова закрыть его? — спросил Будаи.
— Нет ничего проще.
— Ну так открой. Взгляну-ка я еще разок на нашего графа. Видонка притащил всякие крючки и отмычки. Повозившись немного, он повернул что-то, и замок, щелкнув, открылся.
— Готово! — сказал Видонка и стремительно бросился к выходу. Уже в дверях он заметил: — Крепкое, видно, у вас сердце, господин управляющий. А вдруг барин вскочит?
— Ах, милый сынок, как бы я этого хотел!
Будаи поднялся и осторожно, с благоговением приоткрыл гроб. Заглянув внутрь, он вдруг побледнел и в ужасе отпрянул, уронив тяжелую крышку гроба, которая с грохотом упала.
— Что с вами? Что случилось, ваша милость? — в один голос спросили гусары, заметив его смертельную бледность.
