— Нас всего-то несколько человек и…
— Кто члены общества? Их имена, адреса.
Герц назвал имена нескольких своих друзей, и офицер записал их красным карандашом.
— Бройде давно знаете?
— О да. Мы познакомились задолго до войны.
— А вам известно, что он член Центрального комитета Коммунистической партии Польши?
— Я знал только, что он левый…
— Большевик?
Герц промолчал.
— Отвечайте, когда вас спрашивают! — Офицер стукнул кулаком по столу.
— Ходят такие разговоры…
— Как же так получается, что вы сдаете комнаты таким людям?
— Я комнат не сдаю. Этим жена занимается. Я в ее дела не вмешиваюсь.
— Имя жены?
— Гина-Генендл Яновер.
— И давно она состоит в коммунистической партии?
— Кто? Моя жена?! Побойтесь Бога. Она у меня аполитичная.
— Вам известно, что ваш дом — прибежище большевистской сволочи? Что в вашем доме назначают встречи агитаторы из Москвы?
— Клянусь всем святым, мне об этом ничего не известно.
— Вы откуда упали? С Луны? Знаете женщину по имени Барбара Фишелзон?
— О да, очень давно, мы с ней познакомились, когда она была маленькой девочкой.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Вчера вечером. На балу.
— Вон что. И с кем же она была?
— Пришла она, насколько я понимаю, одна. Я познакомил ее со своим приятелем.
— Имя и адрес приятеля.
— Он от политики очень далек.
— Разберемся. Имя и адрес.
— Аса-Гешл Баннет. Преподает в Теологической семинарии. Живет на улице Багателя, дом номер…
— На балу он был один?
— Нет. С женой.
— Имя жены.
— Адаса Баннет.
— Адаса Баннет, говорите? Кто еще с ним был?
— Двоюродная сестра его жены. Маша Зажицая, жена полковника Яна Зажицого.
— Где живет полковник?
— На Аллеях Уяздовских. Номера дома не знаю.
— Какое отношение имеет полковник ко всей этой шайке?
— Почему же шайке? Господи, полковник совсем из другого мира.
— Вы лично полковника знаете?
— Нас познакомили, но было это давно. В то время он был никому не известным художником.
Офицер покосился на сидевшую за письменным столом женщину.
— Слыхала? — сказал он. — Как круги по воде. Начали с клоповника на Швентоерской, а дошли до особняка польского полковника. Его жена еврейка, не так ли? — Он вновь перевел взгляд на Герца Яновера. — Как ее звали раньше?
— Маша Марголис.
— Маша Марголис. Адаса Баннет. Аса-Гешл. Гина-Генендл. Выход только один. Избавиться разом от них от всех! Как от крыс. Всех утопить в Висле! Всех до одного!
Шли дни, а Герц Яновер по-прежнему сидел в тюрьме, в одиночной камере. Из хлебного мякиша он слепил шахматные фигуры, расчертил концом ложки на деревянной скамье шахматную доску. Фигуры, которые должны были играть за «черных», он вымазал грязью — и часами сидел на скамье, передвигая «шахматы» по «доске». Он кусал губы, дергал себя за густую бороду, которую отрастил в заключении, и бубнил себе под нос, будто напевая: «Если король пойдет сюда, я объявлю мат. А если он прикроется ферзем, я нападу на них слоном…»
Когда шахматы ему надоели, Герц занялся математикой. Он царапал на стене всевозможные алгебраические формулы и пытался решить теорему Ферма. Он понимал, что все его усилия тщетны, ведь решить эту теорему на протяжении веков безуспешно пытались самые блестящие умы, — но уж лучше рисовать на стене формулы, чем оставаться наедине со своими мрачными мыслями.
Герц влез на скамью и посмотрел в зарешеченное окно. Улицы видно не было. Где-то вдалеке глухо шумел город. В низкое зимнее небо упирались крыши, трубы, столбы дыма. На ветру вращались флюгеры. По желобу крыши кралась кошка. Пошел снег, потом выглянуло тусклое зимнее солнце. Да, подумал Герц Яновер, они держат меня здесь, как зверя в клетке, а мир между тем живет своей жизнью. Кто про него помнит? Может, и Гина уже примирилась с происшедшим и живет, как будто овдовела.
В замке повернулся ключ. Он спрыгнул со скамьи и сел. Вошел рябой полицейский.
— Яновер? На выход. С вещами.
— Куда вы меня ведете?
— На виселицу.
Никаких вещей у Яновера не было. Вслед за полицейским он спустился по лестнице и пересек длинный двор. Полицейской машины на этот раз не было. Разъезжает, должно быть, по городу в поисках неблагонадежных лиц. Приятно было глотнуть свежий морозный воздух, пройти по каменным плитам двора и мягкому снегу. Идти было легко — как в молодости. Ему мерещилось, что до него доносится аромат лесов, полей, наступающей весны. В тюремном дворе росло только одно дерево, да и то за железной оградой. Крошечные снежинки на ветвях напоминали живые побеги. Его опять отвели в контору, где он увидел того же самого грузного офицера с красными пятнами на лице. Секретарша сновала по комнате с потухшей свечой в банке.
Офицер метнул на Герца Яновера злобный взгляд.
— Зачем его сюда привели? — поинтересовался он.
— К пану Качинскому.
Полицейский аккуратно взял Герца Яновера за локоть и отвел в чистенькую, только что отремонтированную комнатку с книжным шкафом, диваном, плетеными стульями и письменным столом, покрытым зеленым сукном, на котором одиноко лежал лист бумаги. За столом сидел молодой человек лет тридцати, подтянутый, чисто выбритый, его светлые волосы были зачесаны назад и обнажали высокий лоб интеллектуала. Был он в свободно сидящем зеленом френче, без знаков отличия, с высоким, застегнутым на все пуговицы воротом. Трудно было сказать, кто он — военный или штатский. Сидел молодой человек с серьезным и в то же время каким-то расслабленным видом человека, который освободил себя от всех мирских забот.
— Пан Яновер? Присаживайтесь.
— Очень признателен.
— Курите?
— Благодарю.
— Прошу. Может, стакан чаю?
Глаза Герца Яновера увлажнились.
— Нет… да… спасибо. Благодарю от всего сердца.
— Стах, чаю.
Полицейский щелкнул каблуками, повернулся и вышел. Качинский чиркнул спичкой и поднес ее к папиросе, которую Яновер вставил в рот, однако закурить, как он не тянул в себя воздух, не получалось. Спичка догорела почти до самого конца, до кончиков пальцев Качинского. На лбу у Яновера выступили капельки пота. Он еще раз, причмокивая губами, втянул в себя воздух — и наконец выпустил густой клуб дыма.
— Простите, нервы.
— Бога ради.
Бесцветные глаза Качинского шарили по лицу Яновера. Взгляд ежесекундно менялся: то делался мягким, то испытующим. Казалось, он тщательно взвешивает каждое произнесенное им слово.
— Господин Яновер, просим нас извинить за этот инцидент. Вы стали жертвой досадного стечения обстоятельств.
Герц с огромным трудом сдерживал слезы.
— Я очень рад, что истина, несмотря ни на что, восторжествовала, — выдавил из себя он. — Я боялся, что… — Он осекся.
— Кое-кто за вас вступился, — продолжал Качинский. — Один из самых блестящих людей новой Польши. Ян Зажиций.
— Что вы говорите? Очень благородно с его стороны. С полковником я познакомился, когда он только еще начинал… в мастерской на Свентокшиской улице.
— Да-да, я в курсе. Очень сожалею, что вы вынуждены пускать таких жильцов, как Бройде и все прочие.
— Я много раз предупреждал жену. Если б не нужда…
— Естественно. И все же лучше быть настороже… Полиция, сами знаете, редко вникает в суть, и, если находит в доме запрещенную литературу, — страдают все.
— Да, прекрасно вас понимаю. Буду теперь следить, чтобы впредь ничего подобного не произошло.
— Вот и прекрасно. Вчера вечером полковник сюда заезжал. Просил за вас. Мы с ним целый час проговорили. Сообщил мне немало любопытного. Еврейскую жизнь он знает досконально.
Дверь приоткрылась, и на пороге, со стаканом чая в руке, выросла та самая секретарша, которая бегала по комнате со свечой в банке. Из стакана торчала ложечка, на блюдце лежал кусочек сахара — один-единственный. Качинский улыбнулся:
— Пани Ядзя, отчего вы всегда наливаете не полный стакан?
Секретарша бросила на Яновера угрюмый взгляд:
— Расплескался.
— На кипятке, пани Ядзя, только старухи экономят.
Девушка ничего не ответила и вышла, громко стуча каблуками. Лицо Качинского вновь сделалось серьезным.
— Пейте, пожалуйста, чай, господин Яновер. Скажите, что за человек Аса-Гешл Баннет? Вы ведь с ним знакомы, не так ли?
— И очень хорошо знаком. Он мой близкий друг. Преподает в женской гимназии Хавацелет. Одно время был связан с Теологической семинарией.
— Он не красный?
— Боже упаси. У него своя жизненная философия. По его мнению, все социальные проблемы можно решить посредством контроля за рождаемостью. На мой взгляд, он придает этим вопросам слишком большое значение.
