но я был слишком ничтожен, чтобы удержать его, слишком мал, чтобы обнять его. Господствовать над миром я не мог.
И то, чем я мог бы овладеть, досталось мне уже готовым.
Все было для меня сделано, все куплено. И что еще не было сделано — доделало богатство.
Все — улыбка на лице друга…. поцелуй прекрасных губ… заупокойная молитва по отцу… В лучшем случае я кое-что выплачивал. Но давать, дарить — этому меня не научили…
Ничтожное стало для меня слишком ничтожным, великое — слишком подавляющим. Жить стало не для чего.
Я умираю, потому что я бесплоден, как телом, так духом. Во мне нет ничего, что жило бы и давало жизнь…
Я уже давно перестал жить и наслаждаться жизнью. Теперь она мне опротивела.
Со мной поступили, как поступает мужик со свиньей: меня откармливали… Но мужик убивает свинью, когда она в достаточной мере разжиреет, мне же велят самому убить себя, и у меня не хватает смелости не подчиняться.
Мышьяк на столе… последний напиток, который опьянит меня, — и я уже не протрезвлюсь никогда…
Распорядиться ли мне своим состоянием? Зачем? Оно было моим проклятием.
Благодарить мне кого?
Нет, я всем и за все заплатил…
Даже за последний напиток…»
То было в конце добрых и начале плохих времен. Появились черные тучи, но казалось, что ветер — дух времени, хочу я сказать, — унесет их легко, и они изольются где-нибудь в пустыне. В благоустроенном вертограде Европы горький корень уже успел пробиться сквозь почву и послал наружу свои колючие, уже отравленные отпрыски. Но вот-вот, казалось, виноградари заметят их и вырвут с корнем… Казалось, XIX век на старости лет только слегка простудился, схватил небольшой жар, род умопомешательства, этого никто не ожидал…
Как далека была от нас тогда Америка! Не один еврей задавался вопросом, каким образом стоит там миска с похлебкой, или не носят ли там ермолку на ногах. О Палестине слыхали столько же мало, сколько о бароне Гирше или об «известном филантропе»… [49]
Астрономы заранее вычисляют время каждого лунного или солнечного затмения. Психологи же не ушли еще так далеко. В мировой душе затмение наступает разом, в организме начинается что-то вроде конвульсий. И не только психологи не в состоянии предсказать этого, но, — трудно поверить, — этого нельзя понять далее после того, как оно совершилось…
Все-таки беспокойство какое-то уже ощущалось. Со всех сторон так и сыпались клевета за клеветой,
В числе других средств борьбы решено было познакомиться с повседневной жизнью еврея, посмотреть, что творится в маленьких местечках: на что надеются? чем живут? чем занимаются? что говорят в народе?..
ервым я посетил Тишовец. Остановился я у своего знакомого, реб Боруха. Он послал за синагогальным служкой и некоторыми обывателями. В ожидании их прихода, я стоял у окна и смотрел на базар.
Большой четырехугольник, окруженный со всех сторон почерневшими, сгорбленными деревянными домишками, частью покрытыми гонтом, частью соломой. Дома одноэтажные, с широкими навесами на гнилых пожелтевших балках. Под навесами стоят рядами торговки с баранками, хлебом, бобами и фруктами. Среди женщин сильное волнение. Я, видно, произвел на них глубокое впечатление.
— Черт тебя возьми! — кричит одна. — Чего ты пальцами тычешь? Он ведь видит!
— Придержи свой язык!
Женщины знают уже, что я приехал «записывать». Они передают друг другу этот секрет так тихо, что я в комнате слышу.
Слышатся разговоры:
— Это-таки он!
— Все-таки хорошо, что бедные овцы имеют пастырей, которые о них не забывают.
— Однако, если б тот Пастырь не помогал, все было бы пустяки.
— Чтоб Тот пастырь нуждался в подобных посланцах! — недоумевает одна.
Это намек на мою стриженую бороду и европейский покрой платья. Другая, полиберальнее, приводит в пример врача:
— Ну, а врач — он тоже Бог знает что, а между тем…
— Это совсем другое, врач — исключение, но так — разве мало «порядочных» евреев?
— Пусть бы они лучше, — говорит третья, — прислали несколько сотенных: очень мне нужно их «записывание» — пусть мой сын не будет енералом!
* * *
Сидя за столом, я оставался невидимкой, а сам видел всех и все на целых полбазара. Мой хозяин между тем успел окончить молитву, сложил свой талес и филактерии, достал водки и выпил за мое здоровье.
— За счастливую жизнь, — ответил я.
— Чтобы Бог дал лучшие времена и послал заработок.
Как я завидую своему хозяину: ему недостает только заработка. И он прибавляет с некоторою гордостью:
— И заработок должен быть, — ведь есть же Бог на свете, и цадики наши тоже не станут сидеть сложа руки…
Я прерываю его и спрашиваю, почему, несмотря на свою веру в Провидение, несмотря на то, что он прекрасно знает, что «Тот, Кто дает жизнь, дает и пищу», — он все-таки делает свое: торгует, не спит по ночам и все думает, что будет завтра, потом, через год… Еврей, едва женится, уже начинает думать о свадебном гардеробе для внуков. А лишь только дело доходит до всего Израиля, вера в Провидение так велика, что излишне даже пальцем о палец ударить…
— Дело, — отвечает он, — совсем просто: «весь Израиль» это нечто совсем другое… Весь Израиль это — уж дело Бога, у Него Свое на уме… И действительно, если б перед Его престолом был позабыт весь Израиль, нашлось бы кому и напомнить… И опять-таки… как долго это может так продолжаться? Ведь должен же наступить конец: либо все станут грешниками, либо все праведниками!.. [50] Тут уж не о заработках дело идет!..
и вам забыл сказать, что местный раввин ни прийти ко мне, ни принять меня у себя не пожелал, Он послал мне сказать, что это не его дело, что он человек слабого здоровья, что он уже несколько недель сидит над одним трудным вопросом по законам о пище, а, главное, что он теперь в ссоре с общиной из-за двух злотых в неделю, которых не хотят прибавить к его жалованью.
Пришли ко мне человека три обывателей и двое синагогальных служек.
Начинаю с моего хозяина.
Жены у него нет,
