— Тарасов.
— Я спрашиваю, как зовут, мы же с вами просвещенные люди. Имя и отчество ваши?
— Тарасов Марат Анатольевич.
— Вот и отлично, Тарас Анатольевич. — Начальник снова протянул Марату бумагу. — Видите, к этой подписи нет печати? А это подпись отдающей организации. Печать как воздух, без печати, без штампа вы нигде не сможете дышать свободно, если что-то хотите получить. Даже в семейной жизни. — И он уже совсем благодушно хохотнул, чувствуя, что отлично выспался на этом мальчишке без должности, вздумавшем его учить. — Раз уж вы взяли на себя столь благородный труд доставить сюда эти бумаги, прошу вас приехать еще раз, после того как будет поставлена печать.
Начальник отдела подвинул к себе перекидной настольный календарь и записал: «Эндоскопы. 5 штук». И номер больницы.
Не надо делать ради малой проблемы глобальных выдохов. Не напрягайся, Дим. Выдохни. Бог с ними, с эндоскопами. Будто у тебя забот мало.
Элементарного дела осилить не можем. Неприспособленны, непрактичны. Интеллигенты, одним словом. Не знаю, хочу ли я сына вырастить по своему образу и подобию. Все-таки хочу. А время другое. Я хочу, чтоб ему нравились «Три мушкетера» и «Том Сойер», а у него вообще нет охоты читать.
Пришел из школы:
— Привет, пап.
— Здорово, сынок. Что в школе? Что принес?
Вспоминает:
— А-а, по истории тройку.
— Как может ребенок из хорошего дома по истории получить тройку?! — Я уже не прав. «Как может, как может»!? Я же вижу, что может. Но продолжаю в том же духе: — Значит, ты просто не прочел?
— Прочел.
— Не умеешь рассказать прочитанное?
— Умею.
И стена. С больными разговариваю — нахожу общий язык. С врачами, сестрами, а с сыном — не могу. Вот тут, скорее всего, и сказывается моя душевная лень. Это тебе не операции делать!
Ладно я, а мать? Профессионал, учитель — то же самое. Мне даже кажется, еще хуже, чем я. Вышла из кухни, начала с тех же вопросов и так же уперлась в стенку. Тут я вспоминаю, что надо пойти сына приласкать, может, ему не хватает обычной человеческой ласки? Конечно, влез в то время, когда мать ругала. Все не так.
По-моему, во все века просвещение — лучшее, на чем строилась жизнь каждой личности. А если поглубже, то и благополучие личности, во всяком случае, той, весть о которой дошла до нас сквозь времена. Но, с другой стороны, за эти же века принесло ли просвещение что-нибудь, кроме усовершенствования всякой технологии, умножения комфорта, увеличения скоростей и прочего? Если прогресс — это в конечном счете борьба со смертью, то отдалились ли мы от нее? Сумели ли по крайней мере облегчить ее наступление?
Что бы кто ни говорил, что бы ни думал, и я сам в том числе, все-таки хочется надеяться, что образованность лучше темноты и невежества. Вывод не очень оригинальный, но воспитание и должно быть банальным, стабильным. Я жажду в Виталике прежде всего хорошего уровня банальностей, а уж на этом фундаменте пусть сам строит оригинальность. Банальность надо выискать в горе мусора — оригинальность нарабатывай сам. Основной капитал должен дать я, отец, в смысле суммы привычек, нравственных канонов. А я могу направлять, подсказывать только с помощью книг — вот в чем главная слабость моей позиции.
Я хочу, чтоб он был врачом. Почему? Да потому, что ничего другого не знаю и не в состоянии понять, к чему он склонен. Пойди к психологам, а тебе скажут, что он типичный рукодел и ему надо быть, скажем, слесарем или столяром. И что не книгу я ему должен покупать, а слесарный набор, потому что для другого рукоделия, скажем, для хирургии, никакого набора не купишь.
Сегодняшние ребята смотрят кино, телевизор и мыслят зрительными образами. Все сегодня мыслят зрительными образами. А книга прямо противоположна — учит мыслить словом. Идти против времени? Кишка тонка. Вся эволюция просвещения к сегодняшней ситуации привела. Я хочу, чтоб он книги читал, а меня не спрашивают. Порочный круг.
И пока думаю, как начать новый тур любви и дружбы с собственным сыном, раздается телефонный звонок. Хорошо бы по делу — с чистой совестью отдамся нашему самому гуманному в мире… Вся надежда на личный пример. Видит же он, как я живу!
Звонил Егор. Поговорили, просто так, о сухарях и пряниках. Ни о чем. И его жалко. Пора жениться, иметь собственных детей… А зачем? Чтоб у него образовались те же проблемы? Егор сказал, что был сегодня у Льва. За время знакомства мы сдружились, а Егор — больше всех, как человек одинокий.
— Сам не жалуется, но нога мне не понравилась: вены запустели, пульс на стопе не прощупывается.
— А там, где оперировали?
— Протез хорошо пульсирует. Слишком хорошо. .
— Плохо. Значит, поток упирается. А какая нога? Первая? Процесс идет ниже? Плохо. Может, положить, покапать?
— Не знаю.
— Пока подождем, пожалуй. Пусть поживет в свое удовольствие. Чем позже, тем лучше, как ты считаешь?
— По-моему, так же. А как ты сам-то?
— А что я?
— Ты сегодня, я видел, за поясницу хватался.
— Привычка, наверное. А может, старческие манеры появились.
— У тебя еще сын малолетний.
— Нас не спрашивают. Ты откуда, от Нины звонишь?
— Нет. Может, еще пойду. Ладно. Я тебе позвонил про Льва рассказать. До завтра, Дим.
Видимся ежедневно, треплемся на работе черт знает о чем, обсуждаем все проблемы — от Африки до индийского чая, а про самих себя говорим только по телефону. Что за дела такие? Или легче говорить о себе, не глядя в глаза? Может, потому и придумали телефон да темные очки…
Егор приподнялся и кинул недокуренную сигарету в пепельницу на столике в головах тахты. Нина лежала, вытянувшись на спине, глядя прямо перед собой с обычным для себя выражением, словно смотрела на экран, где мелькали тулупы, флипы, аксели и прочие пируэты, которые выделывали любезные ее сердцу фигуристы. Молчать было нелепо и невыносимо. Егор закурил следующую сигарету.
Курение — подмена общения, дела, эквивалент разговора, атрибут скуки или мечты — в кресле, с глазами, устремленными к потолку, порой соучастник сложной лжи — когда можно уткнуться зардевшимся от стыда лицом в сложенные ладони с горящей спичкой… Признак сомнительной независимости и достоинства во многих сложных и простых ситуациях человеческого существования.
Егор затянулся и поднес сигарету к Нининым губам. Она отрицательно покачала головой:
— Не хочу. И ты зря куришь одну за другой. Загаси, пожалуйста, ту сигарету. Лежит и дымит. Противно. Не люблю.
Опять оба замолчали. Егор курил. В дверь еще раз поскребся Полкан.
— Отвернись. Я оденусь.
Лежа трудно пожать плечами, но в воздухе почувствовался этот недоумевающий жест Егора. Во всяком случае, недоумение было естественным. Да и куда отвернуться, когда Нина должна преодолеть препятствие — самого Егора.
Преодолела, села на край постели. Он повернулся к стене. Нина накинула халат, впустила собаку и стала говорить ей ласковые слова. Всей тональностью как бы просила прощения, что оставила пса одного за дверью… Потом включила телевизор — возник комментатор, рассказывающий о событиях в мире, — и тут же выключила.
— Вставай, Егор. Тебе пора.
— Что пора?
— Домой.
— Нина! Это же глупо.
— Может, и глупо, но мне так легче и проще. Все равно надо с Полканом идти гулять. Полкаша, ты моя собачка, барбосинька, гулять хочешь? Бросили тебя, заперли. Пойдем сейчас, пойдем гулять!
Полкан забегал, бросался к двери, к Нине, прыгнул на постель, где все еще лежал Егор.
— Георгий Борисович, боярин Егор, извольте вставать и собираться. У нас дела. — Голос потеплел, повеселел. — Ты не какой-нибудь лежебока, журналист-писатель. Ты хирург, супермен.
Когда Егор встал и, одевшись, вышел из комнаты, Нина опять смотрела холодно и отчужденно.
— Нина, давай попьем чайку? Ты сделай чай, а я пока с Полканом погуляю, а?
— Нет. Это ты брось! Я же тебе сказала: мы с Полканом проводим тебя до автобуса и вернемся.
Господи! Страдания пожилого Вертера. Каждое время рождает свои изыски, зигзаги.
Сколько же это можно терпеть? Зачем ты сюда ходишь? Или одиночество невмоготу, а робость и неумение общаться с людьми заставляют крепко держаться за того, кто волею случая попал в круг твоего бытия? А вторая половина? Что ее-то сдерживает? Откуда эта жесткая унылость взамен света, радости, улыбчивости? Может, просто характеры и души столь долго, столь настороженно нащупывают точки соприкосновения? Только достало б сил перетерпеть, дождаться радости. Бывает, бывает, наверно, и так. Но чаще, к сожалению, тысячи разных обстоятельств разводят кораблики по разным проливам в разные океаны. Поди догоняй время. Бесполезно. Это же не лаборатория, не хирургия — здесь, может быть, как раз и нужен, необходим метод проб и ошибок.
И зачем это… откуда это сопоставление странное: лежебока-журналист и супермен-хирург? Прошлое, наверное, никогда не канет в бездну, не стряхнуть его до конца. Вечный след, вечный груз, вечная борьба с собственным прошлым…
