Можно подумать, будто они и так не бездельничают всласть, когда лодки идут на моторе…
И в конце концов им же за это платят…
Гак рассуждал он сам с собою, то горестно, то запальчиво, пока они брели по тропе, и сбрасывали поклажу, и возвращались за новой. И все это время Вудбери, не умолкая, брюзжал на него, на индейцев, на дождь и даже, будто внезапно усмотрев в этом несправедливость и подвох, припомнил рыбину, что третьего дня сорвалась у него с крючка.
Дождь лил не переставая, с недобрым упорством. Погрузились на байдарки и тронулись вверх по реке на моторе, не меняя скорости, мимо задернутых сеткой дождя скалистых берегов, поросших сосной и тополем. Неласковые, безлюдные места: ни величавых гор, ни озерного раздолья. Ральфу в его клеенчатом дождевике и рыбацкой шляпе было довольно сухо, но сама лодка настолько пропиталась влагой, что, казалось, сырость добирается сквозь непромокаемую одежду до его удрученной души. Индейцы накрыли груз своей тяжелой брезентовой палаткой, но и брезент уже промок. Вода маслянистыми лужицами собиралась в складках материи, просачивалась насквозь. Чтобы немного согреться, Ральф натянул себе на грудь край набрякшего, холодного полотнища. Он исполнился завистливого уважения к выдержке и терпению индейцев. Они до того промокли, что дальше уж было некуда, и, даже не прикрываясь этим противным брезентом, сидели недвижно, нахохлившись, с ничего не выражающими лицами.
Ральф устроил себе довольно сносное убежище — скорчился на дне лодки и прислонился спиной к тючку со своей постелью, а брезент навис над ним наподобие сомнительной кровли. Он как бы утратил способность ощущать. Все равно им вечно плыть под этим вечным дождем, без радости, без надежды, без цели — так стоит ли растравлять себя попусту желаниями? И только смолк требовательный голос плоти, трезво заговорил разум.
Как ни скверно ему в этом тупом оцепенении, благо уж то, что у вымокших индейцев пропала охота болтать и что он избавлен от нападок Вудбери. Тот сидел на головной лодке, отгороженный громким жужжанием мотора — не человек, а давно забытая неприятность, нечто из столь далекого прошлого, что о нем уже можно думать с улыбкой.
Мозг Ральфа в такт мотору работал четко и ровно.
«Да, я рохля — пусть даже слюнтяй, согласен! — но есть же люди, которые и во мне находят какие-то достоинства…
Ясно одно: с меня довольно. И рыбной ловли. И дикой природы — все то же, ничего нового. И с меня более чем довольно Вудбери.
Назойливый болван! Пустобрех, тупица! Толстокожее животное! Боже, был бы еще стоящий человек — разумный, надежный, пусть недалекий, но добрый, — я бы не отступился от него, как бы туго ни пришлось. Что я — пожаловался хоть раз?.. Так вот: я сыт по горло.
Мог бы — ушел сейчас, сию минуту! Да, знаю: скажут — плохой товарищ. Пусть их! Что мне теперь молва? Мне теперь важна суть дела.
Только — как уйти? Как растолкуешь индейцам, куда мне надо? Чарли сошел бы за толмача, он один понимает по-английски — то-то дражайший Вэс и заграбастал его себе. Выхода нет: я пленник. Значит, держаться до конца поездки. И терпеть этого развязного приказчика!
Стоп. Будем справедливы. Его нельзя винить. Я ведь тоже действую ему на нервы. Просто ему нужен такой спутник, чтобы любил анекдоты с душком и рыбалку. Винить тут некого. Глупо. Все равно, что выяснять, муж или жена виноваты, что дошло до развода. Не сошлись характерами — и все тут. Стоит мне начать копаться в этом Вудбери, как я выхожу из себя. Нельзя терять голову. Одно из двух: либо как-то заткнуть ему глотку, либо выбраться отсюда.
По мне бы и дождь — не беда, если бы только был рядом интеллигентный человек, с которым можно душу отвести после такого дня».
Его преследовало неотступное видение: на крытой террасе у моря в штормовую погоду сидят и беседуют люди — тонкие, воспитанные, милые. Все утро, пока он, согнувшись в три погибели, сидел в лодке и ждал, мысль о них не давала ему покоя.
Миля за милей — и ни одного подходящего места для бивака. Прибрежные скалы поднимались слишком круто и так близко подступали к воде, что, когда байдарки подошли к длинному и неглубокому перекату, обойти его по суше оказалось негде. Пройти по такому мелководью на моторе или на веслах было невозможно, и индейцы на головной лодке вооружились шестами и стали продвигаться вперед, отталкиваясь о каменистое дно.
Однако проводник Ральфа, отчаянный и шалый юнец по имени Джесси, с раскосыми китайскими глазами, который так продрог и вымок, что холод и сырость были ему уже нипочем, спрыгнул с бака в воду и повел лодку через перекат бечевой, а второй индеец, на корме, работал шестом. На мгновение лодка замешкалась у берега; Ральф вылез, взобрался наверх по скользкой каменистой круче и стал хмуро продираться сквозь тополя, которые на каждом шагу хлестали его мокрыми ветками по лицу.
Когда дело касалось того, чтобы нашарить брод в бурливом потоке или лихо отколоть в бревенчатой хижине индейскую кадриль, косоглазый Джесси был сущий гений, однако наряду с талантами в нем уживалась некоторая доля доморощенной беспечности. Не глядя, куда ступает, даже не потрудившись снять штаны или промокшие мокасины, он брел по вспененному мелководью, напевал что-то себе под нос и зевал по сторонам, мерно налегая на бечеву, переброшенную через плечо.
Он поиздевался над тем, как работает шестом Чарли в головной лодке. Потом ему вспомнилась Красное Крылышко, первая красотка фактории Мэнтрап, и, шлепая по воде, он в весьма цветистых выражениях поделился с другими индейцами своим мнением о ней — целый фейерверк огнеметного кри. И тут он поскользнулся, плюхнулся в воду, отпустил бечеву, и байдарка рванулась назад.
Ральфу с высокого берега было видно, как его лодка развернулась поперек течения и наскочила на камень. Индеец, который орудовал шестом на корме, потерял равновесие и кубарем свалился за борт, к шумному восторгу флагманского экипажа. Джесси, поднимая фонтаны брызг, поскакал вдогонку за лодкой, а лодка, почуяв свободу, ускорила ход, налетела на острозубую скалу, распорола себе бок и, возмущенно передернув раза два носом и кормою, мирно пошла ко дну.
Джесси подоспел вовремя, чтобы спасти ящик с грудинкой, но рюкзак и спальный мешок Ральфа вместе с байдаркой погрузились в воду. Джесси пожал плечами и снова взялся тянуть наполненную водою лодку бечевой через порог: на берегу поблизости не было ни дюйма суши, где бы можно произвести ремонт. Зато за перекатом между водой и кручей обнаружилась довольно широкая полоска гравия, и благодушно, словно все это было в порядке вещей, четверо индейцев разложили костер, чтобы немного обсушить намокшие вещи, а сами тем временем принялись набивать новые рейки, ставить брезентовые заплаты, подклеивать, подкрашивать, причем даже Джесси — и тот бурно радовался и беспрестанно хихикал, вспоминая свое злоключение.
Когда Ральф, оступаясь, сбивая ноги о мшистые валуны, выдрался из густых зарослей кустарника и настиг своих по ту сторону переката, ремонт был уже в полном разгаре.
Вудбери расхаживал по усыпанной галькой косе, точно по шканцам пиратского брига. Ральф еще не спустился с обрыва, как Вудбери уже налетел на него с истошным криком:
— Ну что, допрыгался? Можно было не сомневаться! Угробить отличную байдарку! Загубить мешок муки! Да еще в такой дождь! Все…
— Я тут ни при чем, — отрезал Ральф. Последние четыре фута он проехался на мягком месте, ободрав себе руки о гравий, и этим слегка подпортил впечатление, но в голосе его не было прежней покорности.
— То есть как это ни при чем? Очень даже при чем! Разрешить Джесси баловаться с бечевой!
— А как я мог не разрешить? По-английски из них понимает только Чарли, а его ты, разумеется, зацапал себе!
— Ну, мог бы по крайней мере…
Ясно было, что буря улеглась. Зато гнев Ральфа только начинал входить в силу. Они стояли друг против друга, он и массивный Вудбери, и Ральф уже не выглядел комично в своем мешковатом клеенчатом костюме — такой жесткой решимостью дышало его худое лицо.
— Тебе сразу было сказано, что для меня такие походы — дело непривычное, и все-таки ты с самого начала только и знаешь, что придираешься. В одном ты, во всяком случае, преуспел, любезный друг — позволь поздравить: в кои-то веки я вырвался, чтобы как следует отдохнуть, — и ты мне отравил этот отдых!
— Ты, может, думаешь, Прескотт, что мне с тобой сахар? То он дуется, видите ли, то он тебе оказывает вежливое снисхождение, то пристает с заумными разговорами, выхваляется, какой он ученый… А растяпа — что-то невозможное! Все валится из рук! Да такие вещи у нас в Америке любой десятилетний малец должен уметь! Ну, сказал, что не привык к походам — но не мог же я предположить, что ты паралитик!
…Изогнутая полоска гравия-футов шесть в самом широком месте; по одну сторону сочится влагой скалистый обрыв, лохматый от мокрых лишайников, по другую, под черными тучами, несется к широкой каменистой гряде черный поток, злобно ощерясь стеклянным хребтом под нескончаемым ливнем, свиваясь в коварные водовороты на мелководье. И на этой полоске гравия — жалкая горсточка измазанных в грязи мужчин, причем двое из них бранятся, точно сварливые бабы на заднем дворе. Одна дыра в парусиновой байдарке, два несовместимых представления о чувстве юмора-и славной истории человечества как не бывало, и величие человеческой воли — пустой звук. А вокруг, на миллионы квадратных миль — дремучая лесная чащоба, нелюдимые озера, угрюмая тундра, на фоне которых участники грозного поединка не более как две мухи, что зудят, запутавшись в паутине.
