– Не правда ли?
– Уж точно можно сказать, – повторил Петр Авдеевич, потягивая усы свои книзу.
– Так вот, сударь, – продолжал Тихон Парфеньевич, – благослови ее бог хорошим женишком; сиротку не обижу и я; она же и своего имеет малую толику; покойный зять был работяга, жить любил с расчетцем, деньгами не сорил, а прятал копеечку на черный день. От стариков-то своих получил он, сударь, шиш, а уж собственным умом добился и чинишек, и местечка тепленького; выбрало его сначала дворянство депутатом, служба-то, знаете, более почетная; однако выдержал-таки в ней целое трехлетие, смотришь, из депутатов попал в непременные и непременным отслужил непорочно; исправник, правда, был человек бойкий, во все входил сам; члена у него как бы не было вовсе, ну тяжко, знаете, показалось, а выдержал Влас Кузьмич и на этом месте. Обидно было, правда, а вышло-то на поверку, что на третьи выборы исправника по шее, а Влас Кузьмич волей-неволей, а как остался честным в глазах дворянства, так и махнул в судьи. Вот те и анекдот! Прошел год, прошел другой, смотрим, завелись и лошадки, и колясочка, и то и се; ай да Влас Кузьмич, говорю ему, бывало, молодец, а он кивнет глазом да вытащит бумажник, покажет пачку серых, да опять в карман; умная была голова, и, не умри, не тем бы кончилось.
– Отчего же он умер? – перебил Петр Авдеевич.
– Отчего? – повторил городничий, – а умер он, сударь, как бы то есть вам сказать? он как-то странно умер, даже очень то есть странно: был у меня накануне, играл в пикет, поужинал вплотную, выпил рюмки с две вина и пошел домой, а ночью-то и будит меня Дениска; Влас Кузьмич, говорит, приказали долго жить! Как долго жить? так-с, говорит, долго жить; я набросил шинель, да к нему на квартиру, а там уже, сударь, и катавасия; спрашиваю: как, что? – скончался, говорят, словно кто обухом пришиб…
– Верно, паралич, – заметил штаб-ротмистр.
– Верно, паралич, – повторил городничий очень хладнокровно, – тем и кончился разговор, прерванный закускою и появлением хозяйки и трех девиц.
В полдень явились Андрей Андреевич с Дмитрием Лукьяновичем; на обоих были вчерашние костюмы; штатный смотритель поклонился всему обществу, подошел к городничему и насмешливо спросил у него, откуда добыл он двух выдр, замеченных штатным смотрителем на дворе.
– Каких выдр? – спросил городничий.
– Выдр, – повторил язвительно Дмитрий Лукьянович.
– Не понимаю.
– Ну не выдр собственно, так животных, которые очень на них походят с виду, и рост такой же, и шерсть мышиная, и хвост метелкою, словом, выдры, совершенные выдры.
– Верно, речь идет о моей паре, – заметил, смеясь, Петр Авдеевич, которому и в голову не пришло, что речь эта клонится к его оскорблению: Петр Авдеевич был слишком доволен судьбою своею, чтобы помнить оказанное к нему накануне нерасположение штатного смотрителя, а потому и стал первый смеяться над бедными клячонками, доставшимися ему от родителя. – Что похожи они на выдр, так действительно похожи, – прибавил он, смеясь громче с толку сбитого Дмитрия Лукьяновича, – и езжу-то я на них потому, что покуда нет других лошадей у меня.
– Стало, нужны вам лошади? – спросил городничий.
– Нужны? да так нужны, что смерть.
– А нужны, так есть.
– Как есть?
– Так! есть.
– Где же это?
– У меня на конюшне, – сказал, улыбаясь, городничий.
– Неужто буланый рысак?
– И за буланого не постою.
– Что вы это, Тихон Парфеньич?
– Да уж делать, так делать по-русски, а не чакрыжничать, и вот вам рука моя, сударь, что подобной тройки, какую дам я вам, не найдете в целой губернии, Петр Авдеич.
– Да что же вы за нее возьмете, Тихон Парфеньич? – спросил с внутренним волнением штаб-ротмистр.
– Что возьму? да что дашь, можно сказать, что дашь, – спросил городничий.
– Черт меня возьми, если я что-нибудь понимаю, – проговорил Петр Авдеевич, не слушая городничего.
– Это значит, дорогой мой, – продолжал торжественно Тихон Парфеньевич, – что ты пришелся мне, старику, по сердцу, а придись Тихону кто по сердцу, так Тихон отдаст ему не только тройку лошадей, а старуху свою отдал бы, да никто не возьмет, – прибавил хозяин, и все общество, за исключением штатного смотрителя, покатилось со смеха. После чего городничий взял Петра Авдеевича за руку и повел в конюшню. Андрей Андреевич последовал за ним, а позеленевший Дмитрий Лукьянович почесал себе нос, кашлянул несколько раз и, стараясь принять спокойное выражение, подошел к сидевшей в углу Пелагее Власьевне и попросил, злобно улыбаясь, позволения сесть возле нее.
– Стулья не мои, – отвечала не совсем благосклонно Пелагея Власьевна.
– Вы, кажется, не в приятном для меня расположении сегодня?
– Как всегда, я думаю!
– А я думаю иначе.
– Как вам угодно!
– Мне угодно думать иначе.
– Думайте себе, никто не мешает, – отвечала Пелагея Власьевна, отворачиваясь.
Посидев с минуту, Дмитрий Лукьянович заметил ей, что она очень авантажна сегодня и особенно принарядилась.
– Для вас, разумеется, – отвечала презрительно девушка.
– Может быть, наряжались прежде, – повторил смотритель, – а сегодня…
– Что же сегодня?
– А сегодня нарядились, да не для меня; знаем-с мыс-с.
– Что вы знаете?
– Уж знаем-с.
– А знаете, так тем лучше для вас.
– Да для вас-то хорошо ли, Пелагея Власьевна? – спросил, покачивая головою, штатный смотритель.
– Это еще что такое? – воскликнула с гордостию Пелагея Власьевна.
– То, сударыня, что, будь я на вашем месте, я бы просто сгорел, я бы умер со стыда, не только поднимал бы голову; ну что же я? мое суждение для вас совершенный плевок; но весь город и говорит, и судит, и рядит и…
– Городу нечего видеть!
– Нечего видеть? – протяжно повторил Дмитрий Лукьянович, – нечего видеть, когда вчера при всем народе он идет вперед, а вы сзади; еще бы пускай шел бы, прах с ним; а то идет, с позволения сказать, растерзанный, словно подрался где-нибудь на ярмарке с ямщиками, сюртук разорван, разорвано везде, стыдно, сударыня, стыдно! и было бы с кем идти, – продолжал Дмитрий Лукьянович, – а то невесть откуда взялся, и кто он такой, и что он? бродяга, выгнанный вон из службы за неприличное поведение, за буйство какое-нибудь; в долгу, как в шелку, ездит на выдрах с мошенником, которого я знаю давно; да только сделай меня становым, так я его, фирса этого, так обласкаю, что…
– Вы, вы? – проговорила едва внятно от гнева Пелагея Власьевна, – осмелитесь так поступить с Петром Авдеевичем?…
– А что же он такое? уж не паша ли какой?
– Вам быть становым? – продолжала, усилив голос, раздраженная девушка, – да разве дядюшка с ума сойдет, что даст вам это место; да я ему скажу, какой вы человек! да это просто стыд и срам дядюшкиному дому, что вы позволяете себе говорить «бродяга, растерзанный», да Петр Авдеевич не в пример лучше вас, и сравнения никакого нет, и мизинчика вы его не стоите, а взглянуть, так куда же, просто как небо от земли…
– Небось он как небо? – спросил презрительно штатный смотритель.
– Уж не вы ли?
– И не он, будьте спокойны.
– Уж конечно, он скорей!
– Ну уж нет.
– Ну уж да.
– Ну уж нет.
– Я вам говорю да, да, да; а вы – больше ничего, как…
– Кто же?
– Так, ничего, – сказала Пелагея Власьевна, отвернувшись от своего собеседника.
– Нет-с этого нельзя, сударыня, начали, так извольте кончить!
– Не хочу кончать.
– Не хотите, так не прогневайтесь!
– Боюсь я ваших угроз!
– Увидим-с.
– И увидим, что не боюсь!
– Пусть только дядюшка ваш возвратится…
– Что же вы дядюшке скажете? вот дядюшка; ну, говорите, что вы скажете, а я так скажу! – И последние слова проговорила племянница с намерением так громко, что вошедший в сопровождении штаб-ротмистра и Андрея Андреевича городничий прямо подошел к ней и, посмотрев с недоумением сперва на племянницу, а потом на штатного смотрителя, спросил, о чем идет у них речь и что она скажет ему?
– Мы-с, Тихон Парфеньич, промеж собой так немножко спорили, – перебил Дмитрий Лукьянович.
– Нет, уж конечно, не немножко, дядюшка, и очень много, – сказала Пелагея Власьевна, – и Дмитрий Лукьянович назвал Петра Авдеича фирсом!
– Фирсом? – повторили в один голос и городничий, и Андрей Андреевич, и Петр Авдеевич, и даже Дарья Васильевна, вязавшая преусердно сетку и не обращавшая, как и дочери ее, на разговор племянницы с штатным смотрителем никакого внимания.
– Да что же значит фирс? – спросил штаб-ротмистр, – я век не слыхал!
– И я! – сказал городничий.
– Да помилуйте-с, да помилуйте-с! – завопил, заикаясь, штатный смотритель, – да что же может значить это слово?
– Однако ты сказал его; так, сударь, хочешь не хочешь, а объяснить должен, воля твоя! – заметил городничий.
– Вот извольте видеть, Тихон Парфеньич, Пелагея Власьевна изволили подшутить надо мною, а я над нею, вот я и скажи фирс,– лгать не стану.
