От нее теперь всегда веяло одеколоном и лихорадкой. Он беспристрастно оглядел ее.
— Ты паршиво выглядишь, — сказал он.
— Знаю. Я безобразна.
— Ты больше не красишь губы?
— Нет, — жестко сказала она.
Они замолчали. На ней была ярко-красная блузка с закрытым воротом, очень русская, которая делала ее еще бледней. Ей бы очень пошло открыть немного плечи и грудь: у нее были очень красивые круглые плечи. Но она предпочитала закрытые блузки и слишком длинные юбки: можно подумать, что она стыдилась своего тела.
— Останемся здесь? — спросила она.
— У меня есть право выходить в город.
— Автомобиль ждет нас, — сказала Ивиш.
— Он не здесь? — испуганно спросил Борис. — Кто?
— Свекор.
— Еще чего!
Они пересекли двор и прошли через ворота. Увидев огромный зеленый «бьюик» господина Стюреля, Борис почувствовал, до чего он раздосадован:
— В следующий раз скажи, чтобы он ждал на углу улицы. Они сели в автомобиль; он был до смешного просторным, в нем можно было затеряться.
— Здесь можно играть в жмурки, — процедил сквозь зубы Борис.
Шофер обернулся и улыбнулся Борису; это был кряжистый и подобострастный мужчина с седыми усами.
— Куда отвезти мадам?
— Что скажешь? — спросил Борис. Ивиш подумала:
— Я хочу видеть людей.
— Тогда на ла Канебьер?
— Ла Канебьер? Нет! Да, да, если хочешь.
— На набережные на углу ла Канебьер, — сказал Борис.
— Хорошо, месье Сергин.
«Бездельник!» — подумал Борис. Машина тронулась, и Борис стал смотреть в окно, ему не хотелось разговаривать, потому что шофер мог их слышать.
— Ну что Лола? — спросила Ивиш.
Он повернулся к ней: у нее был совершенно непринужденный вид; он приложил палец к губам, но она повторила звучно и громко, как будто шофер был просто деревянной чуркой:
— Как Лола? У тебя есть от нее известия? Он, не отвечая, пожал плечами.
— Эй!
— Известий нет, — сказал он.
Когда Борис лечился в Туре, Лола приехала и поселилась рядом с ним. В начале июня его эвакуировали в Марсель, а она заехала в Париж, чтобы взять деньги в банке перед тем, как присоединиться к нему. С тех пор произошли «события», и он больше ничего не знал. Толчок бросил его на Ивиш; они занимали так мало места в «бьюике», что он вспомнил время, когда они только что приехали в Париж: они развлекались, считая себя двумя сиротами, заблудившимися в Париже, и часто вот так прижимались друг к другу на скамье в «Доме» или в «Куполе». Он поднял голову, собираясь напомнить ей об этом, но увидел, какая она угрюмая, и только сказал:
— Париж взят, ты знаешь?
— Знаю, — безразлично сказала Ивиш.
— А что твой муж?
— Никаких известий.
Она наклонилась к нему и тихо сказала:
— Пусть он подохнет.
Борис бросил взгляд на шофера и увидел, что тот смотрит на них в зеркало. Он толкнул локтем Ивиш, и она замолчала: но на ее губах сохранялась злобная и мрачная улыбка. Машина остановилась в нижней части ла Канебьер. Ивиш спрыгнула на тротуар и повелительно-непринужденно сказала шоферу:
— Заедете за мной в кафе «Риш» в пять часов.
— До свиданья, месье Сергин, — любезно попрощался шофер.
— Пока, — раздраженно сказал Борис.
Он подумал: «Я вернусь на трамвае». Он взял Ивиш за руку, и они пошли вверх по ла Канебьер. Мимо прошли офицеры; Борис их не поприветствовал, и их это, похоже, нисколько не задело. Борис был раздосадован, потому что женщины на него оборачивались.
— Ты не отдаешь честь офицерам? — спросила Ивиш.
— Зачем?
— На тебя смотрят женщины, — заметила Ивиш. Борис не ответил; одна брюнетка улыбнулась ему, Ивиш
живо обернулась.
— Да, да, он красив, — сказала она в спину брюнетке.
— Ивиш! — взмолился Борис. — Не привлекай к нам внимания.
Это была новая надоевшая песенка. Однажды утром кто-то сказал ему, что он красив, и с тех пор все ему это повторяли, Франсийон и Табель прозвали его «Рожица Амура». Естественно, Борис не поддавался на лесть, но это раздражало, потому что красота — не мужское качество. Было бы предпочтительнее, чтобы все эти бабы занимались своими ягодицами, а мужчины, проходя, немного обращали внимание на Ивиш, не слишком, но как раз достаточно, чтобы она чувствовала себя привлекательной.
На террасе кафе «Риш» почти все столики были заняты; они сели среди смазливых темноволосых девок, офицеров, элегантных солдат, пожилых мужчин с жирными руками; безобидная доброжелательная публика, их можно убить, но не причиняя им боли. Ивиш принялась дергать себя за локоны. Борис спросил ее:
— Что-то не так?
Она пожала плечами. Борис вытянул нот и ощутил скуку.
— Что будешь пить? — спросил он.
— У них хороший кофе?
— Так себе.
— Я до смерти хочу выпить кофе. Там они варят отвратительный.
— Два кофе, — сказал Борис официанту. Он повернулся к Ивиш и спросил: — Как у тебя дела со свекром и свекровью?
Страсть угасла на лице Ивиш.
— Нормально. Постепенно становлюсь похожей на них. — Она, усмехнувшись, добавила: — Свекровь говорит, что я на нее похожа.
— Что ты делаешь целый день?
— К примеру, вчера я встала в десять часов, как можно медленнее привела себя в порядок. Так прошло полтора часа, затем читала газеты…
— Ты не умеешь читать газеты, — сурово сказал Борис.
— Да, не умею. За обедом говорили о войне, и мамаша Стюрель пустила слезу, вспомнив о своем дорогом сыночке; когда она плачет, ее губы приподнимаются, и мне всегда кажется, что сейчас она начнет смеяться. Потом мы вязали, и она мне, как женщина женщине, призналась: Жорж был слабого здоровья, когда был маленьким, представляешь, у него был энтерит в восемь лет, если бы ей пришлось выбирать между сыном и мужем, это было бы ужасно, но она предпочла бы, чтобы умер муж, потому что она больше мать, чем жена. Затем она мне говорила о своих болезнях: матка, кишечник и мочевой пузырь, кажется, с ними не все в порядке.
У Бориса на языке вертелась великолепная шутка: она пришла так быстро, что он засомневался, не вычитал ли он ее где-то? Однако нет. «Женщины между собой говорят о своем домашнем или физиологическом хозяйстве». Но фраза получалась немного педантичной, похоже на высказывание Ларошфуко. «Женщине нужно говорить о своем домашнем или физиологическом хозяйстве», или «когда женщина не говорит о своем домашнем хозяйстве, она говорит о своем физиологическом хозяйстве». Так, да, может быть… Он подумал, не рассказать ли эту шутку Ивиш? Но Ивиш все меньше и меньше понимала шутки. Он просто сказал:
— Ясно. А потом?
— Потом поднялась к себе в комнату и не выходила до ужина.
— И что ты там делала?
— Ничего. После ужина слушали новости по радио, потом комментировали их. Кажется, ничего непоправимого не произошло, нужно сохранять хладнокровие, Франция видывала времена и похуже. Потом я поднялась в свою комнату и заварила себе чай на электрической плитке. Я ее прячу, потому что она выбивает пробки один раз из трех. Потом я села в кресло и подождала, пока они уснут.
— И что тогда?
— Я вздохнула полной грудью.
— Тебе надо бы записаться в библиотеку, — сказал Борис.
— Когда я читаю, буквы прыгают у меня перед глазами. Я все время думаю о Жорже. Я помимо воли надеюсь, что мы вот-вот получим известие о его смерти.
Борис не любил своего зятя и никогда не понимал, что толкнуло Ивиш в сентябре тридцать восьмого года бежать из дому и броситься на шею этому длинному вялому типу. Но он охотно признавал, что тот не был подлецом; когда Жорж узнал, что Ивиш забеременела, он повел себя в высшей степени порядочно и настоял на их браке. Но было слишком поздно: Ивиш его ненавидела, потому что он сделал ей ребенка. Она говорила, что сама себе внушает ужас, она спряталась в деревне и не хотела видеть даже брата. Она безусловно покончила бы с собой, если бы так не боялась смерти.
— Какая гадость! Борис вздрогнул.
— Что?
— Вот! — сказала она, показывая на свою чашку кофе. Борис попробовал кофе и мирно сказал:
— Прямо скажем, не высший сорт! — Помедлив, он заметил: — Думаю, он будет становиться все хуже и хуже.
— Страна побежденных! — сказала Ивиш.
Борис осторожно посмотрел вокруг. Но никто не обращал на них внимания: люди благопристойно и сосредоточенно говорили о войне. Можно подумать, что они вернулись с похорон. Неся пустой поднос, прошел официант. Ивиш обратила на него взгляд чернильных глаз.
— Он отвратителен! — выкрикнула она. Официант удивленно посмотрел на нее: у него были седые усы, Ивиш годилась ему в дочери.
— Этот кофе отвратителен, — сказала Ивиш. — Можете его унести.
Официант с любопытством смерил ее взглядом: она была слишком молода и не вызвала в нем робость. Когда он понял, с кем имеет дело, он грубо ухмыльнулся:
