— Я удовлетворен вашим ответом и не вижу оснований вам отказывать, — ответствовал отец настоятель. — Но прежде я желаю кое-что сказать. Говоря о впечатлении, которое произвело на вас лицезрение трупа, вы прибегли к словам «ужас» и «отвращение». Такая вольность выражений касательно того, что предстало перед вами в монастырских пределах, свидетельствует о том, что вы не принадлежите к святой католической церкви. А посему не вправе ждать и объяснений, однако я их вам представлю из любезности. Убитый умер без покаяния и совершая смертный грех. Это стало нам известно из находившегося при нем документа. Благодаря свидетельствам нашего собственного зрения и слуха нам известно, что он был убит на земле церкви, во время прямого нарушения тех особых законов, запрещающих братоубийственные поединки, строгое соблюдение которых святой отец самолично возлагает на верных, проживающих на подвластных ему землях, в собственноручно подписанных им посланиях. Земля монастыря освящена, и не в обычае у нас, католиков, погребать отверженцев нашей религии, недругов святого отца, преступающих самые святые наши законы, в освященной земле. Вне стен монастыря мы лишены и прав, и силы, но, если бы они у нас и были, мы помнили бы, что мы монахи, а не могильщики и что единственное погребение, в котором нам дозволено участвовать, — это христианское погребение с церковным отпеванием. Вот и все объяснения, какие я считал необходимым дать. Обождите меня здесь, я принесу вам документ.
С этими словами отец настоятель вышел из комнаты так же бесшумно, как вошел.
Я едва успел задуматься над этим жестоким и немилосердным объяснением и осознать, что меня задели манеры и стиль объяснявшего, как отец настоятель уже вернулся назад с запиской в руке. Он положил ее передо мной на стол, и я прочел следующие строки, торопливо набросанные карандашом:
«Эту записку мы прикрепляем к телу мистера Стивена Монктона — англичанина благородного происхождения, убитого на дуэли, проведенной с безупречным соблюдением всех требований чести и доблести. Его тело мы оставляем у ворот монастыря, с тем чтобы его обитатели своими руками предали его земле, ибо оставшиеся в живых участники поединка вынуждены разделиться и порознь скрываться бегством во имя собственной безопасности. Я, секундант убитого, пишущий это объяснение, ручаюсь честью джентльмена, что выстрел, которым был сражен на месте мой принципал, был произведен в полном соответствии с составленными заранее условиями поединка.
(Подпись) Ф.»
«Ф.» — я тотчас опознал первую букву имени месье Фулона, секунданта мистера Монктона, скончавшегося в Париже от чахотки.
Итак, поиски и опознание убитого были завершены. Оставалось довести эту новость до сведения Альфреда и получить разрешение забрать тело из флигеля. Отдав себе отчет в том, что недостижимая, казалось бы, цель, ради которой мы покинули Неаполь, была, по сути говоря, достигнута — правда, вследствие случайности, — я готов был усомниться в собственном рассудке.
— Свидетельство документа однозначно, — сказал я, возвращая бумагу. — Не может быть сомнений в том, что останки, находящиеся во флигеле, это останки того самого человека, которого мы разыскиваем. Могу я поинтересоваться, встретим ли мы затруднения, если племянник покойного мистера Монктона пожелает перевезти тело дяди в семейную усыпальницу в Англии?
— Где сейчас находится его племянник?
— Он ожидает моего возвращения в городе Фонди.
— Имеет ли он необходимые доказательства родства?
— При нем есть документы, не оставляющие никаких сомнений.
— Если гражданские власти не будут иметь претензий, с нашей стороны он может не опасаться препятствий его намерениям.
Я не был настроен длить беседу со своим малоприятным собеседником хотя б минутой более, чем было необходимо. Время подгоняло меня, я был исполнен решимости не делать в пути ни единой передышки, пока не доберусь до Фонди, даже если меня застигнет ночь. И, сказав отцу настоятелю, что в ближайшее время он непременно услышит обо мне вновь, я откланялся и поспешил покинуть ризницу.
У монастырских ворот стоял мой прежний друг с жестяной табакеркой, желавший меня выпустить.
— Благослови тебя Бог, сын мой, — сказал почтенный келейник, потрепав меня на прощанье по плечу, — возвращайся поскорей к любящему тебя духовному отцу и побалуй его по дружбе еще одной малюсенькой понюшкой восхитительного табака.
Как можно скорее вернулся я в деревню, где оставил мулов, велел тотчас оседлать их и сумел добраться до Фонди незадолго до заката.
Взбегая по ступенькам нашей гостиницы, я терзался мучительными сомнениями — не знал, как лучше сообщить Альфреду весть о своей находке. Если мне не удастся подготовить его к своей новости должным образом, последствия услышанного — из-за его душевного состояния — могут оказаться губительны. Преисполненный смятения, отворил я дверь его комнаты и, оказавшись с ним лицом к лицу, так был поражен оказанной мне встречей, что на минуту-другую совершенно утратил самообладание.
От летаргии, в которую он был погружен, когда я видел его в последний раз, не осталось и следа. Глаза его сверкали, щеки горели ярким румянцем. Он встал при моем появлении, но не принял моей протянутой руки.
— Вы отнеслись ко мне не по-дружески, — произнес он горячо, — вы были не вправе продолжать поиски без меня, вы были не вправе бросать меня здесь одного. Я совершил ошибку, доверившись вам, вы такой же, как все остальные.
Пока он говорил, я несколько оправился от первого потрясения и поспешил возразить, не дав ему прибавить что-либо еще. В нынешнем состоянии бесполезно было бы урезонивать его или оправдываться. Я решился поставить все на карту и тотчас обрушить на него свою новость.
— Вы выкажете мне больше справедливости, когда узнаете, что я оказал вам важную услугу за время своего отсутствия, — произнес я. — Если только я не заблуждаюсь самым решительным образом, то, из-за чего мы покинули Неаполь, быть может, находится в большей досягаемости от нас, нежели…
У него мгновенно отхлынула кровь от щек. Что-то в выражении моего лица или в тоне моего голоса, что-то такое, чего сам я не осознавал, сказало его нервной чуткости больше, чем я намеревался открыть в первую минуту. Он схватил меня за руку и сказал горячечным шепотом:
— Скажите сразу. Вы нашли его?
Тянуть было поздно — я ответил утвердительно.
— Погребенного или нет?
Задавая вопрос, он страшно возвысил голос и вцепился свободной рукой в мою вторую кисть.
— Непогребенного.
Я не успел договорить, как кровь опять прилила к его щекам, глаза его вновь засверкали, и он разразился торжествующим хохотом, невыразимо напугавшим и удивившим меня.
— А что я вам говорил? Что вы теперь скажете об этом старинном прорицании? — вскричал он, выпуская мои руки и расхаживая взад-вперед по комнате. — Признайтесь, вы были не правы. Признайтесь, как признает весь Неаполь, лишь только мне удастся доставить туда гроб с трупом!
Его смех становился все более и более раскатистым. Тщетно пытался я успокоить его. Появление в комнате его слуги и хозяина гостиницы лишь подлило масла в огонь, и я отправил их восвояси. Когда я закрывал за ними дверь, мне бросилась в глаза лежавшая на столе рядом со мной стопка писем мисс Элмсли, которые мой бедный друг так бережно хранил и с таким трогательным постоянством читал и перечитывал. Поглядев на меня как раз в ту минуту, когда я проходил мимо стола, он также заметил письма. Надежда на будущее, связанная с писавшей эти письма и вновь пробужденная в его сердце моим известием, казалось, тотчас завладела им, едва лишь он взглянул на драгоценные памятные строки, обратившие его мысли к нареченной ему супруге. Смех его стих, он подбежал к столу, схватил письма, затем, на секунду оторвавшись от них, посмотрел на меня с каким-то совсем другим выражением, от которого у меня сжалось сердце, опустился на колени перед столом, прижался лицом к письмам и разразился слезами. Я не хотел мешать беспрепятственному излиянию этого нового чувства и, не сказав ни слова, покинул комнату. Когда я возвратился через несколько минут, он спокойно сидел в кресле и читал письмо, а вся стопка покоилась у него на коленях.
Он был сейчас сама доброта; в его движениях сквозила чуть ли не женственная мягкость, когда он встал мне навстречу и взволнованно протянул руку.
Пожалуй, он был сейчас достаточно спокоен, чтобы выслушать все подробности того, что мне предстояло ему поведать. Я не утаил ничего, кроме кое-каких частностей, связанных с состоянием трупа. Я был не вправе присваивать себе его долю участия в предстоявшем нам деле, за исключением одного — переправки тела, это он должен был целиком и полностью передоверить мне, и, получив мои заверения в том, что заключенные в гроб останки явно и бессомненно являются останками разыскиваемого им человека, удовольствоваться лицезрением записки месье Фулона.
