Дортее шел шестнадцатый год, когда ей пришлось пойти к алтарю.
«L’amour c’est un plaisir, l’honneur c’est le devoir»[11], — написала ей мать после того, как у Бисгорда случился первый удар. Вспоминая теперь то время, Дортея удивлялась, что письма матери не вызывали в ней иных чувств, кроме холодной, иронической усмешки. Неужели мать, которая, несомненно, обладала богатым опытом, могла предположить, что ее дочь получает plaisir от брака с Бисгордом? Дортея была замужем уже два года, и, должно быть, ее цинизм был своего рода самозащитой.
Однако, становясь старше, она все больше и больше убеждалась, что эта максима содержала истинную и здравую благожелательность, хотя и казалась немного смешной, оттого что была написана ее матерью.
Неопытность юной Дортеи помешала ей до конца осознать, как ужасны были те годы, когда она вместе с Кристенсе ухаживала за больным стариком, который требовал, чтобы к нему относились, как к ребенку, переносили из кровати в кресла у окна и обратно в кровать. Сама она вначале, по правде сказать, не очень огорчалась, что все приняло такой оборот, и ее отношение к Бисгорду стало отношением дочери к отцу. Обладание юной женой пробудило в старом человеке такую противоестественную страсть, с которой Дортея никак не могла смириться и которая уничтожила то уважение, что она питала к нему, покуда он был почтенным другом ее отчима и по-отечески покровительствовал ей. После того как болезнь парализовала его члены, Бисгорд еще долго сохранял полную ясность ума и души. Он требовал от своей жены и дочери также и духовной пищи, они должны были читать ему вслух книги, содержание которых было выше их понимания. Но в эти первые годы болезни мужа Дортея чувствовала себя почти счастливой, когда, сидя перед ним на скамеечке, читала ему вслух и он объяснял ей прочитанное. Хотя ее образованием в детские годы пренебрегали, она самостоятельно, и благодаря интересу к ней брата Петера Андреаса, приобрела немало самых разных познаний. Теперь она была еще достаточно молода и любознательна и потому с удовольствием позволяла своему старому мужу учить себя. Он еще надеялся, что успеет подготовить к печати свой большой труд, над которым работал долгие годы, — экономико-географическое описание Нижнего Телемарка. Дортея должна была читать ему вслух написанное, поправлять и писать под его диктовку; рисунки орудий труда, животных и растений, которые она сделала на основе его набросков, снискали его одобрение. Кроме того, она была глубоко благодарна ему за то, что он помог ей почувствовать дивную поэзию Оссиана. Воспоминания об отце, которого она так рано потеряла, удивительным образом оживали в ней, когда она, очарованная, погружалась в историю скальда Морвена. Оскар, Кальтон и Шильрик принимали полузабытый милый облик ее отца; его игра на флейте в вечерние сумерки — почти единственное, что она помнила о нем, — казалась ей сродни этим грустным стихам — ведь род отца происходил из той же далекой, туманной, гористой страны. Она уподобляла себя статным, с развевающимися волосами героиням Оссиана — Мальвине, Миноне и Винвеле, — которые лишились своих возлюбленных до того, как познали все радости любви, и оплакивали их, склонившись над арфой в пустых залах королевского дворца или же бродя ночами то в лунном сиянии, то в тумане между каменистыми холмами плоскогорья.
Потом она сама улыбалась над своими фантазиями, когда, наслаждаясь воображаемой болью, пыталась возместить то, чего сама в жизни еще не испытала. С годами разум Бисгорда померк — учитель превратился в брюзгливого деспотичного старика, которого не интересовало уже ничего, кроме его физических потребностей. Тем временем Дортея созрела как женщина. Недоступные ей любовные наслаждения и радость материнства превратились для нее в сладкий яд грез, кои пробуждали в ней то мучительную неудовлетворенность, то страстную тоску по тому, чего она была лишена.
Теперь ее начинало трясти при мысли обо всех ловушках, которые подстерегали ее и о которых она прежде даже не догадывалась. В те времена она испытала бы лишь страх и отвращение, услыхав о такой связи, какая была между Маргит Клоккхауген и ее отчимом. Теперь же едва ли возмущалась ужасными, но вполне объяснимыми последствиями, к каким приводили противоестественные браки между молодыми и старыми.
Один из капелланов Бисгорда, Снебьёрн Гисласон, первый пробудил в ней чувства, которых она стыдилась. Какой бы неопытной Дортея ни была, она тем не менее догадывалась, что не личность Гисласона, а лишь сила обстоятельств создают угрозу ее душевному спокойствию. Она даже хотела, чтобы между Гисласоном и ее приемной дочерью Кристенсе возникла сердечная привязанность, — Гисласон был темпераментной натурой, и ей казалось, что его чувства в равной степени касаются и ее и Кристенсе. А вот Кристенсе она не понимала. В то время они спали вместе на кровати, стоявшей в комнате Бисгорда, — вдвоем им было легче, если требовалось помочь больному. Вообще-то Дортея никогда не видела в этом необходимости. Бисгорд был маленький и легкий, она — молодая и сильная и вполне могла обеспечить ему надлежащий уход, а также вести хозяйство, наняв помощницу. И Бисгорд отнюдь не был глух к разумным предложениям, напротив, он был полностью согласен с Дортеей, полагавшей, что Кристенсе в ее возрасте хорошо бы не откладывая выйти замуж и лучше бы это случилось, пока она еще живет в отцовском доме.
Однако у Кристенсе были преувеличенные представления о дочернем долге. Она с большим неудовольствием выпустила из рук бразды правления и передала их своей мачехе, которая была моложе ее, — это Дортея поняла в первый же день, когда приехала в дом пробста. Что же касается всего остального, Кристенсе встретила Дортею так тепло, что даже повергла ее в смущение: в доме матери она не привыкла к поцелуям, объятиям и ласкам. Сестра-подруга, какую она хотела найти в Кристенсе, оказалась слишком любящей и к тому же пыталась обращаться с ней, как с младшей сестричкой, еще ребенком.
Когда на Снебьёрна Гисласона легли обязанности капеллана, все стало еще хуже. Ночью Кристенсе подолгу рыдала, прижимаясь к ней, и уверяла, что она глубоко уважает Гисласона, но не хочет покидать своего отца и обожаемую Тею, — такие сцены были для Дортеи в высшей степени неприятны. Пребывание Гисласона в их доме закончилось весьма печально: он совратил одну девушку из прихода, и Кристенсе не могла найти достаточно суровых слов для его осуждения. В том, что дело зашло так далеко и его последствия оказались для Гисласона непоправимыми, не было вины Кристенсе, однако Дортея была уверена, что несчастья бы не случилось, если б Кристенсе ответила Гисласону согласием. Потом уже она слышала, что Гисласон женился, стал пастором на своем родном острове и прихожане очень уважали его. Девушка же вышла замуж за жестянщика из Христиании и жила с ним в достатке и согласии. Люди избавили бы и себя и своих близких от горя и от позора, если б умели прислушиваться к голосу природы и разума!
При следующем капеллане, Далгреене, все было спокойно. У него незадолго до того умерла невеста, и он искал утешения в работе. Кристенсе он не нравился, и Дортея не понимала почему. Когда его перевели в Трондхейм и он там женился, Кристенсе не без яда отпускала замечания о его пресловутой верности.
Однако хуже всего стало, когда к ним приехал Винтер. Дортея и предположить не могла, что так будет, когда этот маленький ютландец с кустистыми рыжими бровями и очками в роговой оправе переступил порог их дома. Он был на диво миролюбивый и любезный человек, готовый тотчас прийти всем на помощь, к тому же музыкален и не лишен поэтической жилки. Он оказался истинной находкой для их печального дома. Когда же вскоре его кузен Йорген Теструп получил место на железоделательном заводе и стал их частым гостем, она решила, что цветы радости расцвели и на ее пути.
Дортея еще не задумывалась о характере своих чувств к Йоргену Теструпу, но ждала его посещений, радовалась им и много думала о нем, когда он уезжал. Она вся похолодела от ужаса в тот день, когда Бисгорд сообщил ей, что он хочет, чтобы она вышла замуж за капеллана Винтера после его, Бисгорда, смерти. Однажды он высказал капеллану свою тревогу за будущее жены — ее мать с новым замужеством перешла в более низкое сословие, братья жили за границей, состояния у нее не было. Тогда Винтер объявил, что исполнится его самое большое желание, если фру Бисгорд, когда придет время, примет его руку и сердце. Бисгорд увидел в этом выход из положения, особенно если можно было бы одновременно устроить брак между Кристенсе и Теструпом.
Дортея выразила благодарность Винтеру, но ответила, что, пока Бисгорд жив, она не намерена принимать решения относительно второго брака. А оставшись с ним наедине, дала ему понять, что не позволит никому еще раз выдать ее замуж по своему усмотрению, отныне она сама будет распоряжаться своей судьбой. Она покраснела, заметив, что Винтер догадался о ее чувствах к Теструпу. Однако смущение ее было вызвано главным образом той причиной, что еще полгода назад она относилась к добрейшему Винтеру с мечтательной симпатией, ибо надеялась, что в его лице найдет добропорядочного супруга и станет счастливой женой и матерью, о чем она всегда так страстно мечтала.
