Дортея опустила работу на колени, испугавшись новой ужасной мысли: а вдруг Даббелстеен подбил их сбежать из дому — посмотреть мир, завербоваться в армию, наняться в матросы? Он забил им головы восторженными рассказами о борцах за свободу в Америке и Франции, они бредили удивительной жизнью своего дяди Каспара под горячим солнцем Вест-Индии, о Транкебаре и путешествиях по Китаю. Может, теперь, в минуту отчаяния, он внушил им, что они должны повернуться спиной к своему отечеству и искать счастья в далеких краях?.. Вильхельм и Клаус были добрые дети и горячо любили ее, в этом она не сомневалась. Но Даббелстеен временами бывал опасным соблазнителем, и мальчики, мальчики… Она знала многих юношей, сбежавших из дома в матросы, хотя они и искренне любили своих родителей. Когда мальчиками овладевает жажда приключений, они заглушают в себе голос совести, сочиняя сказки о радостном возвращении домой и о прекрасных подарках, которые привезут отцу, матери, братьям и сестрам…
Но в таком случае их догонят и привезут домой, успокаивала себя Дортея. Слава Богу, отсюда далеко до ближайшего портового города. Вот если бы они по-прежнему жили на железоделательном заводе… Хотя в это время года не так-то легко найти место на каком-нибудь корабле. И денег у них с собой тоже нет…
Она хорошо помнила, как Теструп уговаривал ее, противящуюся тому, чтобы он согласился на должность управляющего стекольным заводом.
— Ты только представь себе, как ты будешь тревожиться, когда Вилли и Клаус подрастут настолько, чтобы самостоятельно плавать на лодке, — говорил он ей.
А как она терзалась страхом, если он сам уплывал на охоту в шхеры! Не успевал он уйти, как она уже с нетерпением ждала его возвращения. Сколь восхитительна была тогда жизнь!..
И для Теструпа годы тоже не прошли бесследно. Пылкий любовник превратился в рассудительного супруга, страсть уступила место сердечной откровенности. Но иногда Дортея помимо воли со вздохом сожаления думала о тех днях. Ее молодость наступила поздно и по закону природы должна была скоро кончиться. Но тем слаще она была. Светлыми летними ночами, тесно обнявшись, опьяненные целебными ароматами листвы и птичьими трелями, они бродили по заводскому парку, и Йорген вдруг нетерпеливым движением срывал косынку с ее плеч, покрывал горячими поцелуями ее захолодевшую на ночном воздухе грудь и, крепко обняв за талию, увлекал по аллее в тишину увитого диким виноградом домика, в котором они тогда жили. Или, тепло укутанная, она сидела в санях, Йорген стоял сзади с вожжами в руке и громкими криками подбадривал лошадь, которая неслась так, что Дортея закрывала глаза, чтобы в них не попали снег и осколки льда, летящие из-под конских копыт, — так по стальному льду залива они возвращались на железоделательный завод из города, куда ездили в гости. А потом у себя в спальне она торопливо снимала украшения и шелковое платье, посмеиваясь и опасаясь, что сейчас к ней ворвется Йорген. Разгоряченный вином, музыкой и поездкой в санях, он иногда слишком пылко стремился заменить ей горничную, что не могло идти на пользу ее единственному нарядному платью…
Дортее пришлось пойти на кухню и посмотреть, все ли там в порядке. Она хотела подать на обед ячменную кашу и соленого морского окуня, любимое блюдо Йоргена. Вообще-то никто не разделял его любви к морскому окуню, который к этому времени уже успевал прогоркнуть. Йорген каждый год получал бочонок соленого морского окуня из Трондхейма от своего двоюродного брата… Йорген сказал, что ему нельзя надолго отлучаться из конторы… — может, он вернется домой к обеду?
Дортея решила в любом случае накрыть стол для мужа. Стол выглядел непривычно маленьким — одно крыло не было поднято — ведь отсутствовали еще трое. Она подумала, что было бы приятнее есть со всеми на кухне, — она обычно ела там, когда ее мужчин не было дома. Но для поддержания мужества Дортее было необходимо накрыть стол в своей комнате, сделав вид, что она ждет мужа к обеду. Как только Элисабет и Биргитте вернулись из школы, удивленные, с широко раскрытыми глазами, она велела им садиться за стол.
— Лисе, прочти, пожалуйста, молитву, кажется, сегодня твоя очередь?
Элисабет заикалась и запиналась, она всегда неважно помнила молитвы, а сегодня тем более. Они с Биргитте то и дело поглядывали на пустой стул во главе стола, где стояли отцовский графин с водкой, кувшин пива, две пустые тарелки — глубокая на мелкой — и массивный серебряный прибор. Все это выглядело так торжественно, когда этим не пользовались. Девочки раньше словно не замечали, какими тяжелыми были ложка, вилка и нож, когда они мелькали между тарелкой и большим с белоснежными зубами ртом отца — вечно спешащий Теструп поглощал пищу так быстро, что Дортее приходилось напоминать им, что отец очень спешит, они же должны есть медленно и красиво, им непростительно пренебрегать правилами.
Биргитте и Элисабет, разумеется, слышали в школе разговоры о таинственном исчезновении братьев и их учителя, но, чувствуя состояние Дортеи, не решались ни говорить, ни спрашивать об этом. Бертель подвинул свой стул как можно ближе к матери, но и он тоже молчал. Обед прошел в тишине.
Пока они ели, солнце исчезло и свет за окном сделался грязно-желтым. Наконец с горьковатым, дряблым окунем было покончено, и Дортея разрешила детям разделить между собой слабое подслащенное пиво из кувшина отца.
— Оно все равно уже не слишком холодное, я прикажу налить ему свежего, когда он придет, — сказала она.
Бертель прочел застольную молитву. Дортея увидела, как за окном закружились снежинки.
Она проводила девочек в переднюю и помогла им одеться. Сидя на корточках, она зашнуровывала высокие ботиночки Элисабет, вдруг девочка схватила ее руку:
— Маменька, неужели мы сегодня опять должны идти в школу?
Биргитте расплакалась:
— Может, сегодня нам можно остаться дома?
— Папеньке это не понравилось бы. — Дортея поцеловала девочек, чтобы успокоить их. — Не обращайте внимания на то… на то, что там говорят…
— Хорошо, маменька, а вы знаете, что они говорят?
— Не обращайте внимания, что бы вы ни услышали. Когда вы вернетесь из школы, они будут уже дома. И вы вместе посмеетесь над всей этой болтовней.
Она открыла входную дверь, шел густой крупный снег.
Если бы она вчера уговорила его взять с собой Фейерфакса, думала Дортея, возвращаясь в спальню. Если бы хоть кто-то поехал с ним…
Бертель стоял возле ее кресла и смотрел в окно.
— Какой снег! — сказал он.
— Да, я видела. Отец будет рад, если снег еще подержится. Тогда мы сможем еще некоторое время ездить на санях. Ты приготовил уроки?
— Да, маменька.
— Может, тебе хочется посмотреть какую-нибудь книгу? Если хочешь, можешь взять Библию с картинками…
— Спасибо, маменька. — Голос у Бертеля был тихий и безрадостный, он молча взял книгу, которую Дортея достала из ящика секретера. Обычно дети с восторгом рассматривали картинки, им это никогда не надоедало, хотя книга предназначалась для самых маленьких и они давно знали ее вдоль и поперек. На каждой странице был написан библейский текст, но все имена существительные заменялись гравюрами с изображением соответствующего предмета. Читать книгу было легко, но иногда дети не могли понять, что за предмет изображен на картинке, шедеврами эти гравюры отнюдь не являлись.
Из детской не доносилось ни звука. Должно быть, кормилица Йоханне и нянюшка Гунхильд сидели с малышами на кухне и болтали с остальными.
— Бертель, пожалуйста, сбегай на кухню и попроси Йоханне принести сюда Кристена, он, наверное, проголодался. Да и Рикке пусть придет сюда ненадолго.
Маленький Кристен отчаянно плакал, когда няньки явились в спальню с двумя младшими детьми, — он весь вспотел, был красный, и ротик у него был измазан: верно, на кухне служанки чем-то накормили его, чтобы он перестал плакать и им не пришлось бы из-за него прерывать свою болтовню.
— Я думала, мадам, вы не хотели, чтобы вас беспокоили, — извинилась Йоханне.
Не успела Дортея поднести ребенка к груди, как он жадно схватил сосок. Икая от слез, он подавился молоком, всхлипнул, потом снова стал сосать и постепенно успокоился. Дортея видела, что он скоро уснет.
Она отослала нянек в детскую. Вскоре оттуда послышалось жужжание самопрялок. Рикке ползала по комнате, потом встала на ножки возле отцовского кресла.
— Кис, — сказала она, довольная собой, и потянула кошку за хвост — та незаметно прошмыгнула в комнату и теперь, свернувшись, лежала на кресле. Добродушное животное мурлыкало, не обижаясь на неласковое обращение Рикке.
Как приятно сидеть с малышами, которые еще ни о чем не догадываются! Дортее было мучительно читать в глазах окружающих, что и они думают о том же, и понимать, что у взрослых тревога сопровождается особой сладострастной дрожью, вызванной напряженным перебиранием в мыслях всех вариантов случившегося, а у детей — смешана со страхом перед тем, чего они не в силах понять. Она была одна со своим глубоким горем. Теструп, Теструп, когда же он вернется? Ведь он сказал, что не может надолго оставлять завод, а теперь было уже больше трех…
