Она торжествовала. Однако президент опроверг ее тонкий силлогизм ссылкой на сухой профессиональный опыт:
— Я в своей практике помню и прекрасные дни во время похорон.
— Эй, президент! Что говорил Спиноза? — внезапно спросила Грета.
— Он многое говорил, дитя мое!
— Это Спиноза написал: «Сир, дайте свободу мысли!»?
— Нет, это из Шиллера[26]. Но Спиноза думал точно так же. Он говорил, например: «Счастье есть сама добродетель, а не награда за нее»[27].
— Счастье — не награда за нее! По-моему, так и есть! Это бесподобно, президент…
Грета клокотала, потрясенная цитатной сокровищницей Море. Голос ее стал задушевным:
— Спиноза, он ведь испанец, да? У меня был как-то один испанец… Нет, двое!
— Спиноза был голландцем, — поучал президент.
Грета скорчила брезгливую гримасу:
— Голландец! Тьфу, черт! Не выношу голландцев! В Гамбурге, видишь ли, было тогда много голландцев…
Президент, все мысли которого были о политике, коротко оборвал это признание:
— Они, вероятно, сохранят нейтралитет.
Тут Грета плотно прижалась к нему:
— Эй, президент! Знаешь ли ты, собственно, что я на тебя запала? Намного сильнее запала, чем на Шерваля! Как можно вообще зваться Шерваль? Ему, вероятно, за «ер» в своем имени массу денег пришлось выложить? Да? Чрезвычайно тонко с твоей стороны, президент, что ты сегодня пришел!
Президент снисходительно улыбнулся и осторожно провел большой волосатой рукой по длинной ноге Греты. Она вздыхала у него на груди:
— Ты можешь стать моим любовником и денег мне не давать.
Однако она плохо знала президента.
Он поднялся во весь рост и объяснил, что он тут — гость, как всякий другой, и отказывается быть исключением. Он хочет сейчас же отправиться с ней в комнату. Но подарки он не принимает. Так подобает и ей, и ему. Порядок должен быть!
Парочка исчезла.
В это же время Эдит получила от Людмилы известие, что та не вернется больше на Гамсгассе.
Приходится в силу обстоятельств закончить сии краткие и беглые заметки, — ведь здесь кончается история старинного дома на Гамсгассе. Наши страницы представляют собой малозначительную хронику его «последнего дня», если безо всякого исторического энтузиазма, трезвым рассудком понимаешь, что этот прославленный дом построен был после битвы на Белой Горе[28]. Увлекательное предположение, что уже тремя столетиями раньше Карл IV фон Люксембург был его творцом, принадлежит лишь к области преданий. Но таково свойство славы; даже деяния и достижения неизвестных людей приписывает она блестящим именам. Почему не мог Карл, великий градостроитель, которому обязаны мы Новым Городом, университетом и старым мостом, положить также краеугольный камень в основание Большого Салона на Гамсгассе?
Во всяком случае, великие эпохи и долгая жизнь были дарованы ему между Тридцатилетней[29] и мировой войнами. Эта великолепная долговечность заслуживала более романтичного завершения, чем угасание в личности разложившегося, слабоумного последыша. Однако разве могучие державы мира гибнут эффектнее? Они надеются устоять, ведут войну, и — не успеют понять, как и почему, — захвачены и поделены, став чужой добычей.
В трагический момент, когда господин Максль лежал в гробу в Большом Салоне, решилась и судьба заведения, хотя оно дотянуло еще до крушения империи. Наследники никуда не годились. Это доказывается сполна тем обстоятельством, что фрейлейн Эдит, самая благочестивая и осторожная из экономок, уже в первые дни новой власти подала уведомление об уходе. Это уведомление и строгость нравов новых государственных мужей положили конец предприятию.
Дом еще стоит. Однако торговля кожами по соседству завоевала его, и даже своеобразный, непреодолимый запах прихожей, по достоверным слухам, полностью истреблен запахом березового дегтя.
Впрочем, всякая смерть — верховный вердикт, и ничто не умрет, если время еще не пришло. Когда сегодня идешь ночной порой по улицам, пронизанным светом рекламы, — на каждом углу читаешь вывески кафе, освященных не радостью, а танцами. Квакает саксофон негра. В сияющие порталы входят и выходят настоящие дамы, и их великолепные обнаженные ноги манят сильнее, чем принято было даже на Гамсгассе.
Злая из-за непредсказуемого и почти бесконечного любовного соперничества, лишенная куска хлеба, бредет уличная девка по пустой мостовой. Кто знает, остались ли вообще публичные дома? Тогда наше описание может иметь если не какую-либо иную, то хотя бы историческую ценность.
Никому не интересны незначительные судьбы совершенно незначительных личностей. Ведь они в этом изображении служат лишь фоном. Сведения о них даже привели бы спрошенного в смущение. Естественно, он тотчас выпалит:
— А знаете, Оскар стал знаменитостью и живет в прекрасном загородном доме в американской столице кино?
Однако этот вопрос теряет смысл, если каждый негр-зулус узнаёт Оскара на экране.
Напротив, Людмилу можно видеть несколько раз в неделю на всех важных вечерах в театрах города.
Собственно, полнее она не стала, только в ее борьбе с двойным подбородком подбородок сей, кажется, норовит остаться победителем. Ее все еще можно назвать хорошенькой. Ее стройные классические ноги, пользуясь благосклонностью моды, празднуют на улицах каждодневный триумф.
Ее старые знакомые давно не отваживаются здороваться с ней. Она отвечает на приветствия лишь тех господ, которых узнаёт, а своих старых знакомых она как раз не узнаёт. Пристальным детским взглядом смотрит она в их лица, но — пусть они при этом понимающе улыбаются и льстят, — при всем желании не может их вспомнить.
И с Оскаром, который совершает теперь триумфальную поездку по Европе, произошло ранее то же самое. Напряженные детские глаза не узнавали его, и ничего не мог он в них прочесть, кроме равнодушия светской дамы, удивленной назойливым взглядом. Оскар, однако, недолго оставался в смущении, ничего не сказал, и это еще раз доказывает, что мужчина тщеславнее женщины.
Кто упрекнул бы Людмилу за ее плохую память? Кровью своей война смыла и все другие воспоминания. Давно уже она — жена влиятельного депутата Республики. Случай распорядился так, что он в дни свержения монархии, полные энтузиазма, был членом той парламентской комиссии, что под председательством известного защитника прав женщин уничтожала «казарменную проституцию» и тем самым решила судьбу Большого Салона. Супруг Людмилы относился к идеалистам, не был замешан ни в одном из многочисленных коррупционных скандалов и, говорят, как политик подает большие надежды. Ну, стоит искренне пожелать ей и государству, чтобы при формировании следующего кабинета он стал министром.
Во взгляде лифтера читались сочувствие и разочарование, но лифт уже заполнился постояльцами. Гораздо охотнее юноша отвез бы наверх молодую красивую даму, чем неаппетитный груз из четырех сухопарых англичанок, которые с невозмутимой серьезностью готовились воспарить к небесам.
Франсина кончиками пальцев держала очень важное письмо, врученное ей при выходе из ресторана, письмо, на которое она бросила лишь беглый взгляд. Она не знала, что в нем, никаких подробностей, не прочла еще ни слова, но написано оно спокойной рукой простодушного Филиппа и получено именно тогда, когда Франсина в полной безопасности и свободна от присутствия Гвидо.
Молодую женщину удивило, что это спасительное мгновение, которое она так горячо вымаливала в течение семи последних ночей, теперь, став реальностью, не всколыхнуло в ней сильных чувств, не вызвало прилива счастливой восторженности. Вероятно, этим удивлением и жаждой испытать более определенные ощущения легко объяснить то обстоятельство, что Франсина, не дожидаясь возвращения лифта, направилась к широкой, покрытой красным ковром лестнице, которая плавно развертывающейся лентой вилась вверх по спирали вокруг бездонной шахты роскошного отеля.
Освобождение приходилось праздновать, не ощущая в полной мере его торжественности. Еще сегодня, — когда на исходе недели достигнут был предел неизвестности, — любая надежда мнилась неосуществимой, и в ясном, сосредоточенном сознании Франсины неотвязно теснились предполагаемые меры предосторожности, готовность ко лжи и нежелательные последствия, казавшиеся неизбежными.
Она все хорошо обдумала. Ей не хватало строгости к себе самой. Филипп? Ну, права Филиппа беспокоили ее меньше всего. Разве у него есть на нее права? Права, что достигаются преимуществами и заслугами?
Но обманывать родителей, придумывать пошлые отговорки, умалчивать о многом, плутовать, и все это с чистым челом и наигранной веселостью, — как бы она с этим справилась? Ее родители — очень старые люди, они сохранили наивное добронравие давно минувшей эпохи. Не то чтобы она восставала против высокой нравственности. В целом Франсина охотно с нею мирилась, как с любыми условностями и трудностями жизни.
