Через две недели после этого ночного происшествия Тоблер держал в руках пространное извинительное послание Вирзиха, где этот лиходей прямо-таки в классических выражениях клятвенно обещал исправиться и умолял г-на Тоблера в последний раз взять его обратно, ибо в противном случае он, Вирзих, будет ввергнут в горчайшую нужду. Как сам он, так и его старушка мать заклинают вновь, в самый последний раз, вернуть им былое благорасположение, каковое он, как ни больно ему в том признаться, столь часто легкомысленно ставил под удар. Вирзих — так завершалось послание — до того сильно тоскует по дому, по всему семейству, ставшему для него родным и близким, по месту былых трудов, что принужден говорить себе: либо ему дозволена радость уповать на возрождение всего этого, либо возврат навеки заказан и в удел ему остается лишь отчаяние, угрызения совести, стыд и горечь — третьего не дано.
Но раскаяние пришло слишком поздно. Возврат Вирзиху был действительно заказан: ему уже сыскали замену. Наутро после той безобразной ночной сцены Тоблер съездил в посредническое бюро и взял на работу Йозефа. А вышеупомянутое послание было доставлено в тот самый день, когда Йозеф прибыл в тоблеровский дом.
Что же до воскресных гостей, то ими были не кто иные, как Вирзих и его матушка.
Освеженный купанием, Йозеф сердечно приветствовал своего предшественника и отвесил легкий поклон его старой матери. Конечно, от помощника не укрылось, что настроение за обеденным столом царило весьма подавленное. Разговаривали мало, лишь изредка перебрасываясь общими фразами. Что-то безотрадное, вымученное окутывало тусклым флером и белую скатерть, и аппетитно пахнущие блюда, и лица людей. Г-н Тоблер делал «донельзя большие глаза», но в остальном был весел и благодушно-снисходительным тоном потчевал гостей. После купания любой обед в охотку, тем паче на свежем воздухе. Под таким синим небом что угодно съешь с аппетитом, а уж нынешний обед — хоть и незатейливый, показался Йозефу просто восхитительным. Другим он как будто бы тоже пришелся по вкусу, и не в последнюю очередь старой г-же Вирзих, которая нынче напустила на себя великосветский вид. Любопытно, где живет эта невзрачная дама и как? В каких комнатах, в каком окружении? Платье на ней поношенное, а уж худа — в чем душа держится! Она выглядела так, словно от роду экономила на всем и вся и, несмотря на это, еле-еле сводила концы с концами; рядом с самоуверенной, цветущей, рожденной и выросшей в тепле и холе г-жой Тоблер ее убожество особенно бросалось в глаза. Г-жа Вирзих и г-жа Тоблер. Да-а, уж если существуют в мире крайности, то здесь перед нами крайности самой чистейшей воды.
Г-жа Тоблер всегда чуточку высокомерна, но как под стать очертаниям ее лица и фигуры этот неизменный, едва уловимый налет высокомерия. И стирать этот налет совершенно незачем, ведь он — неотъемлемая часть ее облика, как неизъяснимое волшебство мелодии народной песни. Сколь ни тиха и нежна такая песня, г-жа Вирзих, как видно, прекрасно ее слышала и понимала. Как убого звучал один напев и как полнозвучен был другой!
Г-н Тоблер налил всем красного вина. Хотел налить и Вирзиху, но старческая, костлявая рука матери быстро прикрыла рюмку сына.
— Ба! А сейчас-то почему нельзя? Надо же и ему немножко выпить! — воскликнул Тоблер.
И тут в глазах старой женщины вдруг блеснули слезы. Все это заметили и встрепенулись. Вирзих хотел что-то шепнуть матери, но какая-то неодолимая, каменная сила сковала ему язык. Он сидел немой как рыба, уставясь в немудрящую еду у себя на тарелке. Г-жа Вирзих отняла руку, точно заявляя, что ей, мол, теперь поневоле совершенно безразлично, будет ли сын пить, нет ли. Ее жест говорил: да пожалуйста, наливайте! Все и так погибло! Вирзих пригубил рюмку — казалось, им владел необоримый страх перед отведыванием зелья, каковое лишило его столь удобного места в жизни и в мире.
О г-жа Вирзих, заплаканные глаза отнюдь не во благо напускным великосветским манерам! Ты твердо решила держаться изысканно, и как же сильно завладела тобою печаль. Стариковские руки твои, как и чело, изборожденные морщинами, изрядно дрожат. А что произносят твои губы? Ничего? Ай-ай-ай, матушка Вирзих, в приличном обществе молчать негоже. Видишь, видишь, как на тебя смотрит некая дама?
Г-жа Тоблер чуть искоса смотрела на г-жу Вирзих, тревожно и холодно, меж тем как пальцы ее гладили кудри младшей дочки, которая сидела рядом. Поистине благополучная женщина! С одного боку ее согревала детская нежность и доверчивость, с другого — веяло чужой болью. И нежность, и печаль были для нее как ласка. Она тихонько сказала что-то, утешая г-жу Вирзих, та же в ответ лишь отрицательно, но смиренно покачала головой. Трапеза подошла к концу. Г-н Тоблер открыл свой портсигар и угостил мужчин. Они закурили. Какое солнце, как чудесно вокруг — горы, озеро, луга! И неловкая, настороженная беседа этого маленького общества. Н-да, ближних надо щадить — тоже ведь люди! Вот на что недвусмысленно намекала мина хозяйки дома. Но безмолвный намек на желание пощадить как раз и был беспощаден. Уничтожал.
Потом женщины заговорили о маленьких Тоблерах; обе, похоже, рады были найти тему, которая всецело исключает возможность обидеть собеседника. Да и вышло так само собою. Просто на минутку отвлеклись. Временами старая женщина задерживала взгляд на Йозефе, оценивала фигуру, лицо, манеры помощника, как бы отыскивая его слабости и достоинства и мысленно сравнивая его с сыном. Мальчики Тоблер скоро убежали играть в сад, девочки пошли за ними, и взрослые остались за столом одни. Появилась служанка с деревянным подносом и начала убирать посуду. Все встали. Тоблер велел Йозефу «сходить за стеклянным шаром», и тот отправился выполнять распоряжение.
Стеклянный шар был гордостью всех обитателей тоблеровской виллы. Он висел на цепочках в изящной чугунной подставке и был разноцветным, поэтому картины окружающего мира, как бы громоздясь одна на другую в круглой перспективе, становились в нем то зелеными, то голубыми, то коричневыми, то алыми. Величиною шар был немногим больше человеческой головы, но вместе с подставкой весил добрых фунтов восемьдесят или девяносто, и нести его было тяжело. В дождливую погоду его никогда не оставляли под открытым небом. Так все время и носили — в дом и из дома, в дом и из дома. Если он отсыревал, г-н Тоблер очень сердился. Мокрый шар причинял ему прямо-таки физические страдания — ведь иные люди порой обращаются с бездушными вещами как с чем-то вполне живым и требуют того же от других. А поскольку Йозеф уже имел случай подметить слабость Тоблера к разноцветному шару, он со всех ног кинулся за этим стеклянным красавцем.
Но вот желание Тоблера было исполнено, патрон удовлетворил свою яснопогодную прихоть и повеселел, а Йозеф поспешил улизнуть от остальных в свою башенную светлицу. Какая тишина и покой! Здесь, наверху, он как бы обретал свободу, от чего — он и сам толком не знал. Но ему достаточно было просто испытывать это чувство; оно явно не лишено оснований, корни его как-то и где-то спрятаны, думал Йозеф, только все это не имеет теперь ни малейшего значения. Вокруг словно переливалось и играло какое-то золотистое сияние. На миг он бросил взгляд в зеркало: ничего, совсем еще молодой, не то что Вирзих. Йозеф невольно рассмеялся. Его вдруг потянуло взять в руки фотографию покойной матери. Вон она, на столе стоит. Так почему бы не взять ее и не рассмотреть? Он, как ему мнилось, довольно долго глядел на портрет, потом поставил его на прежнее место и достал из кармана пиджака другую фотографию, поновее. На ней была изображена ученица балетной школы, девушка, с которой он познакомился «в большом городе». Ах этот далекий, многолюдный город! Эта величественная живая картина — она же начисто стерлась из памяти, давным-давно забылась! Мысль об этом вновь вызвала у Йозефа невольную улыбку. Он с важным видом прошелся по комнате, разумеется дымя сигарой. В самом деле, неужто никак не обойтись без этой штуковины во рту? Воздух с горных круч и с озера потоками свежести омывал стены его жилища — чудесно! И здесь обитал Вирзих? Этот человек с лицом страдальца? Йозеф высунул голову в окно, на простор воскресного послеполудня, и глубоко вздохнул. А у меня есть пять франков на карманные расходы, и я могу высунуть голову в такое вот роскошное окно!
Между тем внизу, в конторе, дела шли отнюдь не роскошно, а скорее тягостно. Тон, в каком беседовали г-н Тоблер и его бывший сотрудник, был очень и очень тягостный, даже гнетущий.
— Вы же отлично понимаете, — говорил Тоблер, — что о возобновлении наших былых отношений пока не может быть и речи. Разрыв произошел по вашей вине, а не по моей, я бы с удовольствием оставил вас у себя. И я не вижу причин отсылать Марти, он вполне хороший работник. Мне очень жаль, Вирзих, поверьте, но вы один во всем виноваты. Никто вас не заставлял обращаться со мною, вашим хозяином, как с мальчишкой. Так что впредь решайте свою судьбу сами. Со своей стороны я по мере возможности помогу вам получить другое место. Еще сигару? Прошу вас, угощайтесь.
