Илларион взял аттестат, долго вертел в руках, внимательно изучил печать, подписи, даже на свет рассмотрел, потом передал Илико. Илико проделал с аттестатом то же самое, но более тщательно, и протянул его бабушке.
— Его аттестат — комар носа на подточит!
— Точно? — спросила бабушка.
— Точно! Во-первых, он не смог бы достать чистый бланк; во-вторых, — печать настоящая; в-третьих, аттестат на обратной стороне заполнен и на русском языке, а этого не смог бы сделать ни один из учеников нашей Заблоны; ну и, в-четвертых, — хоть бы одна четверка затесалась — сплошные тройки!
— Ну, слава Бory! Утешил ты меня, Илико! — с облегчением вздохнула бабушка. Илларион вновь потянулся к аттестату.
— А-тес-тат зре-лос-ти! — произнес он по слогам. Потом встал, подошел ко мне, постучал пальцем по моей голове, прислушался к звуку и, сокрушаясь, обратился к Илико — Ну, брат, если уже этот называется зрелым, то я тогда китайский мандарин.
— Ничего… Помидоры для продажи в город тоже незрелыми отправляют, чтобы не попортились. Дорогой они дозревают.
— Ну, раз так, давайте решать: что ему теперь делать, куда поступать, какую выбрать профессию? Должен же быть у человека какой-то план? А то поедет в город и будет там ушами хлопать, как осел, — сказал Илларион.
— Ты на какой факультет думаешь поступать? — спросил меня Илико.
Я пожал плечами.
— Мой внук должен стать врачом, — заявила бабушка. — Состарилась я, за мной уход нужен!
— Ты что, обязательно от его руки умереть хочешь? — сказал Илико,
— А может, ему на исторический пойти? Из историков секретари райкомов получаются, — сказал Илларион.
— Я бы на его месте пошел в юристы! — сказал Илико. — Вот хоть возьми нашего судью — человеком стал. Приехал в село в рваных галошах, а теперь щеголяет в кожаном пальто и резиновых сапогах.
— Да куда ему с его сердцем в юристы! Он ведь и арестовать-то никого не сможет!
— Может, пойти ему на литературный? Он ведь у нас стихоплет, и язык подвешен — дай бог! А что еще нужно!
— А нет ли чего-нибудь такого, чтоб готовых профессоров выпускали? — спросила бабушка.
— Как же, есть! Такое заведение и окончил наш Илико! — обрадовался Илларион.
— Ты чего молчишь, болван? Скажи, куда хочешь поступать? — набросился на меня Илико. — А то, видишь, выпустил уже этот носатый свое жало!
— Я в артисты пойду! — вдруг выпалил я. Наступила гробовая тишина.
— Чтоб я ослепла! Многоженцем решил стать? — запричитала вдруг бабушка.
— Тронулся, бедняга! — проговорил Илико.
Споры продолжались до рассвета. Наконец сошлись на мнении Иллариона, что обладателю брюк, подобных моим, следует поступить на экономический факультет, дабы обеспечить свое дальнейшее существование экономически и материально.
Бабушка, сняв с шеи серебряную цепочку с большим плоским ключом, подошла к нашему старому сундуку, откинула крышку и торжественно извлекла оттуда дедовские зеленые бархатные брюки-галифе с кожаными леями, огромные хромовые сапоги с подковами, шерстяную навыпуск блузу с накладными карманами, серебряный пояс и высокую каракулевую папаху. Потом разложила все это передо мной, вытерла подолом платья набежавшие слезы и сказала:
— Вот, сынок, одевайся. Не отправлю же я тебя в чужие края этаким голодранцем! Ты должен быть там лучше всех, дорогой мой… Я крепко обнял бабушку и нежно поцеловал ее в глаза, потом выбежал в другую комнату, быстро переоделся и вновь предстал перед «комиссией».
— Скажи, пожалуйста! Вылитый Симон Долидзе! — осклабился Илико.
Ранним воскресным утром я, бабушка, Илико и Илларион стояли у обочины шоссе и «голосовали» перед каждой попутной машиной. Моросил мелкий косой дождь, дул ветер и было холодно.
— Садись к шоферу в кабинку! — настаивала бабушка.
— Не забудь есть чеснок, а то, чего доброго, схватишь заразу! — напутствовал Илларион.
— Как войдешь в вагон, облейся ладиколоном, верное средство против клопов и всякой гадости! предупреждал Илико.
— Смотри у меня, чтоб завтра же здесь было письмо! — требовала бабушка.
— Отправь лучше телеграмму. А вернее всего — пришли с оказией, быстрее дойдет!
— Не смей связываться с городскими шалопаями!
— Возвращайся скорее!
— Будет нужда в вине — пиши, не стесняйся! Наконец остановилась грузовая машина. В кабине сидела женщина с ребенком. Бабушка трижды — от дурного глаза — повернула меня. Илико и Илларион по очереди расцеловали, я влез в кузов, и машина тронулась.
Вдруг на дороге показалась девушка со свертком в руке. Она бежала изо всех сил. Машина ускоряла ход, девушка — бег. Постепенно она замедлила шаги и совсем уже медленно подошла к провожающим. Девушка долго смотрела на удалявшуюся машину, потом повернулась и зарылась лицом в грудь Илико. Навернoe, плакала. Плакал и я. А машина мчалась вперед, увозя меня все дальше и дальше от четырех дорогих мне людей.
Моросил дождь, дул ветер, и было холодно. Там, вдали, стояли четверо. На груди у Илико плакала девушка. Я тоже плакал, плакал и радовался, что она плачет, Был дождь, был ветер, и было солнце, и любовь, и слезы радости. И теперь, наверное, даже Илико не удивлялся, как это — луна на небе и хлопья снега. И почему не спится, и откуда эти слезы радости, и отчего я вообще такой счастливый.
А машина все мчалась вперед. На шоссе уже не было видно никого. Я стоял в кузове и шептал:
— Прощай, бабушка! Прощай, Илларион! Прощай, Илико! Прощай, Мери!
Водитель высадил меня на привокзальной площади в городе Махарадзе и потребовал плату за проезд. Я отстегнул серебряный пояс, задрал подол просторной блузы и стал расстегивать брюки. Водитель сперва в испуге оглянулся, потом схватил меня за руку.
— Ты что, обалдел?!
— А как же тебе заплатить?
— Вот чудак! Зачем же для этого средь бела дня штаны скидывать?
— Да ведь карман-то пришит изнутри! — успокоил я водителя и продолжал свое дело.
После долгих поисков мне, наконец, удалось обнаружить потайной карман. Придерживая падающие брюки одной рукой, другой я стал распарывать карман. Только я извлек деньги и принялся их отсчитывать, как раздалось фырканье. Мотор несколько раз громко чихнул, затем выпустил прямо на меня густые клубы фиолетового дыма. Пока я приходил в себя, машина описала круг и остановилась перед моим носом. Из кабины высунулась красная, хохочущая физиономия водителя. Он нахлобучил мне на нос папаху и со смехом сказал:
— Ладно, хватит уж, одевайся! Не нужно мне твоих денег!
Мотор еще раз чихнул, и машина рванулась с места.
— Будь здоров! — крикнул я вдогонку.
Водитель выглянул из своей обшарпанной машины и приветливо помахал мне рукой, а я все стоял посреди площади, с полуспущенными брюками и удивленно озирался.
…Доехать до Тбилиси оказалось гораздо легче, чем приобрести билет. Эту истину я установил после непродолжительной беседы с кассиршей. Поэтому я выкинул из головы всякую мысль о покупке билета и вышел прямо на перрон.
Через час пришел поезд. Людской поток подхватил меня и придавил к лесенке вагона. Я задыхался. Хотелось крикнуть, но рот мой был заткнут голой пяткой проводницы, и я беспомощно трепыхался, как подвешенная за шею курица. Вдобавок сзади напирало чье-то колено. Кто-то больно тянул меня за волосы. Когда я понял, что мой аттестат зрелости пропадет зря, я собрал последние силы и впился ногтями в голую ногу проводницы. Паровоз и проводница взвыли одновременно. Суматоха усилилась.
— Ну, чего стал?! Нажимай!
— Убери ногу с моей головы!
— Не бойся, дяденька, ноги у меня чистые!
— Ладно, клади тогда и вторую!
— А ну, засвети-ка ему!
— Что он мне должен засветить?
— Ничего особенного, не волнуйтесь, — фонарь!
— Уважаемые пассажиры, пропустите меня, я же с билетом!
— Смотри не потеряй, крепко держи!
— Держите вopa!
— Брось чемодан, подлец, груши там!
— Милиция, стреляй!
— Куда стрелять? Откуда я знаю, где твой вор?
— Ну тогда в меня стреляй!
— Смелей, смелей! Жми наверх!
Раздался свисток. Потом два раза ударили в колокол, потом чей-то благословенный пинок втолкнул меня в вагон, и паровоз, словно только этого и ждал, вдруг дернулся и загудел, стараясь перекричать вопли и причитания оставшихся на перроне.
Страсти понемногу улеглись. Я забрался на третью полку, подложил под голову узелок и прикрыл нос папахой… Табачный дым ест глаза. Вагон мерно покачивается, скрипит. Колеса выстукивают монотонную дробь. И этот перестук напоминает что-то родное, близкое и в то же время такое далекое, что и не припомнить. Глаза слипаются… Я уплываю, уплываю куда-то далеко… Все вокруг заволакивает туманом… Когда хочется спать, самое тяжелое на свете — веки… Но что это стучит? Ах, да, ведь я на мельнице. Стучат жернова. В ожидании помола я засыпаю. И вдруг:
