— Вас нужно помучить, это вам не повредит. Вы совсем не так уж слабы, как уверяете.
— Сегодня мне уже дважды приходила мысль упасть на пол у ваших ног…
— Лучше не падайте. Я не стану вас поднимать.
— …и молиться на вас. Моя мать была истой католичкой, а вы так похожи на прелестнейшее изображение Непорочной девы, что, кажется, я приму веру моей матери и с благоговением преклоню перед вами колени.
— Роберт, Роберт, сидите спокойно, не дурачьтесь. Я уйду к Гортензии, если вы позволите себе какую-нибудь выходку.
— Вы лишили меня рассудка, у меня в голове не осталось ничего, кроме гимнов в честь святой девы: «О, Rose c?leste, reine des Anges!» [145]
— Tour d'ivoire, maison d'or, [146]- это не оттуда же? Ну, будет, сидите спокойно и отгадывайте вашу загадку.
— Но неужели матушка в восторге? Это сбивает меня с толку.
— Когда мама услышала об этом, она сказала: «Поверь мне, дорогая, такой выбор сделает мисс Килдар счастливой».
— Попробую еще раз, но не больше. Это — старый Хелстоун. Мисс Килдар собирается стать вашей теткой.
— Я обязательно расскажу об этом и дяде и Шерли, — воскликнула Каролина, смеясь от души. — Продолжайте, Роберт! Ваши промахи очаровательны!
— Это — преподобный Холл.
— Право, нет. С вашего разрешения, он — мой.
— Ваш? Вот как! Кажется, целое поколение брайерфилдских женщин превратило этого священнослужителя в свой кумир. Не понимаю почему: он близорук, плешив и сед.
— Фанни придет за мной раньше, чем вы решите эту загадку. Поспешите!
— Не хочу больше, я устал, и мне все равно. Пусть себе выходит хоть за турецкого султана.
— Хотите, я шепну вам?
— Да, и поскорее: сюда идет Гортензия. Придвиньтесь ближе, еще ближе, моя Лина. Ваш шепот для меня дороже самих слов.
Она шепнула. Роберт отшатнулся в удивлении, глаза его блеснули, затем он коротко рассмеялся. Вошла мисс Мур, а за ней следом Сара, которая сообщила, что Фанни уже ждет. Пора было расставаться.
Роберт подождал у лестницы, пока Каролина не сошла вниз, закутанная в шаль, и, улучив минуту, шепотом обменялся с ней еще несколькими фразами.
— Должен ли я теперь называть Шерли благородным созданием? — спросил он.
— Конечно, если хотите быть правдивым.
— Должен ли я простить ее?
— Простить ее? Ах вы! Кто же из вас виноват — вы или она?
— Должен ли я в таком случае любить ее, Кэри?
Каролина пристально взглянула на него и сделала жест, в котором выразилась и любовь и обида.
— Только скажите, и я постараюсь все исполнить!
— Нет, вы не должны ее любить, это дурная мысль.
— Но ведь Шерли хороша, чудо как хороша! Правда, ее красота не бросается в глаза; в начале знакомства она кажется лишь грациозной, зато через год понимаешь, что Шерли — настоящая красавица!
— Не вам об этом говорить. А теперь, Роберт, будьте же благоразумны!
— О Кэри! Я никому не могу отдать свою любовь. Если бы даже сама богиня красоты соблазняла меня, я не смог бы ответить на ее призыв: мое сердце более не принадлежит мне.
— Вот и хорошо, без сердца гораздо спокойнее. Доброй ночи!
— Лина, почему вы всегда уходите именно в ту минуту, когда вы мне всего нужнее?
— Потому что вам нужнее всего то, что от вас ускользает.
— Еще одно слово. Берегите хоть вы свое сердце, слышите?
— Оно в безопасности.
— Я в этом не убежден. Что вы скажете, например, об этом безгрешном священнике?
— О каком? О Мелоуне?
— Нет, о Сириле Холле. Я обязан ему не одним приступом ревности.
— А вы, вы ухаживаете за мисс Мэнн: на днях она показала мне подаренный вами цветок… Фанни, я готова!
ГЛАВА XXXVI,
написанная в классной комнате
Луи Мур сомневался, что мистер Симпсон немедленно покинет Филдхед, и был совершенно прав. На следующий день после ужасной ссоры из-за сэра Филиппа Наннли дядя и племянница кое-как помирились. Шерли просто не могла быть или даже казаться негостеприимной к кому бы то ни было (за исключением единственного случая с мистером Донном). Она стала упрашивать все семейство Симпсонов погостить еще немного, и упрашивала очень настойчиво, — у нее явно были к тому какие-то особые причины. Симпсоны поймали хозяйку на слове; к тому же дядя никак не мог решиться оставить ее без всякого присмотра, полагая, что Шерли непременно выйдет за Роберта Мура, как только сей джентльмен поправится — мистер Симпсон молил Бога, чтобы этого никогда не случилось, — и сможет вновь просить ее руки. Итак, все семейство осталось.
В порыве озлобления против всех Муров вообще, мистер Симпсон повел себя с Луи так, что гувернер, терпеливо переносивший труды и страдания, но не терпевший грубости в обращении, незамедлительно отказался от должности. Лишь мольбы миссис Симпсон убедили его остаться до тех пор, пока семейство не покинет Йоркшир. В этом решении сыграла свою роль и привязанность учителя к ученику; но, возможно, у Луи была еще третья причина, куда более важная, чем две первых, — видимо, именно теперь ему было особенно трудно покинуть Филдхед.
Некоторое время все шло хорошо. Мисс Килдар поправилась, к ней вернулось обычное расположение духа; Луи Муру удалось рассеять ее дурные предчувствия, и она перестала думать об ожидающем ее несчастье. С того дня как Шерли ему открылась, она словно забыла все свои страхи; на сердце у нее вновь стало легко, и она вела себя как беспечное дитя, которое ни о чем не думает и во всем полагается на родителей. Луи Мур и Вильям Фаррен, через которого он узнал о состоянии Феба, в один голос утверждали, что пес не был бешеным и убежал из дому только потому, что с ним плохо обращались: как выяснилось, хозяин частенько избивал его без всякой пощады. Правы они были или нет — неизвестно, потому что конюх и егерь доказывали обратное: если это не водобоязнь, то какая же она бывает? Однако Луи Мур их не слушал и сообщал Шерли только обнадеживающие вести. Она ему верила. Как бы там ни было, все обошлось благополучно.
Прошел ноябрь, наступил декабрь. Симпсоны начали всерьез собираться к отъезду: им необходимо было вернуться домой к рождеству. Вещи были уложены, шла последняя неделя их пребывания в Филдхеде.
Однажды зимним вечером, за несколько дней до отъезда Симпсонов, Луи Мур опять вынул свою записную книжку и занес в нее следующее:
«Она милее, чем когда-либо. После того как легкое облачко тревоги рассеялось, сразу исчезли и слабость и бледность. Удивительно, как быстро волшебная энергия юности подняла ее на ноги и вернула ей румянец!
Сегодня после завтрака, во время которого я ее видел, слышал и — как бы сказать — ощущал всеми фибрами моей души, я перешел из столовой, озаренной ее присутствием, в мрачную гостиную. Под руку мне попался маленький томик с золотым обрезом; оказалось, что это сборник лирических стихотворений. Я прочел одно или два и не знаю, виноваты в том сами стихи или они только разбудили сердце, но кровь быстрее заструилась в моих жилах, а лицо запылало, несмотря на то что в комнате было очень холодно. Значит, и я еще молод, хотя она говорит, что никогда не считала меня молодым. Мне лишь тридцать, и бывают мгновенья, когда жизнь — только потому, что я молод, предстает передо мной в самых радужных красках.
Было время занятий; я пошел в классную комнату. Там бывает очень приятно по утрам: солнце проглядывает сквозь низкие окна, все книги в порядке, нигде не разбросана бумага, веселый огонь пылает в камине, перед которым еще не насыпалось ни углей, ни золы. В комнате я застал Генри и мисс Килдар; он привел ее с собой, и они сидели рядом.
Я уже говорил, что сейчас она милее, чем когда-либо, и это действительно так. На щеках ее играет неяркий, очень нежный румянец. Ее темные глаза, всегда ясные и выразительные, изъясняются на языке, который я не в силах воспроизвести, ибо его можно увидеть, но нельзя услышать. Должно быть, на таком языке разговаривали ангелы, когда «небеса безмолвствовали». Ее волосы всегда темные, как ночь, и блестящие, как шелк, ее прекрасная шейка, всегда такая гибкая и гладкая, теперь еще прелестней; ее локоны, легкие как тень, ниспадают на точеные плечи богини. Раньше я только видел ее красоту, теперь я ее ощущаю.
Перед моим приходом Генри повторял урок с Шерли. В одной руке она держала книгу, другою завладел он. Этот мальчик слишком многое себе позволяет: осмеливается дарить ей ласки и принимать их от нее. Сколько доброты и сострадания выказывает она ему! Пожалуй, чересчур много. Если это будет продолжаться, то через несколько лет, когда его душа созреет, Генри принесет ее на алтарь Шерли, как это сделал я.
Ее веки дрогнули, когда я вошел, но она не подняла глаз; теперь она лишь изредка удостаивает меня взглядом. К тому же она становится все молчаливее, ко мне обращается редко, да и с другими в моем присутствии говорит мало. Когда у меня тяжело на душе, я приписываю эту перемену равнодушию, отвращению и другим подобным чувствам. В светлые минуты я истолковываю ее поведение совсем иначе. Я говорю себе: будь я ей ровня, я мог бы найти в этой скромности застенчивость и в застенчивости — любовь. Но сейчас смею ли я искать эту любовь? И что я буду с ней делать, даже если найду?
