Как джентльмену вести успешную борьбу против cette canaille [22] — против форменной жакерии? Я уже подумывал об отступлении. Но отступить мне неудобно по ряду моих особых причин. Уехать в Лондон я не могу; в Дувре меня знают; в Кентербери на меня, кажется, подано к взысканию; в Чатеме расквартировано несколько полков — могут узнать, а это для меня небезопасно. Я вынужден оставаться на месте — на этом распроклятом месте! — пока надо мной не взойдет более счастливая звезда.
Но я решил хоть как-то использовать свое пребывание здесь; и чтобы доказать свою настойчивость, я сделаю еще одну попытку — с третьей сестрой, — да, с третьей, с Золушкой в их семействе, и пусть ее сестрицы crevent d'envie [23]. Я замыслил только лишь позабавиться, — не причиняя зла, — потому что Золушка совсем еще дитя; а я — я ведь самый безобидный человек на свете, но надо же мне повеселиться. У Золушки, да будет Вам известно, есть воздыхатель, бородач художник, о котором я Вам рассказывал в нервом письме. Он с недавних пор воспылал к ней бурной страстью, и если и раньше он был сумасброд, то сейчас рехнулся вовсе. Горе тебе, о художник! Делать мне нечего; впереди еще целый пустой месяц; за это время, помяните мое слово, я вволю посмеюсь над сей художественной бородой. Не желаете ли получить выдранный из нее добрый клок? Или набитый волосом диван? Бороды достанет и на это; или Вы предпочтете увидеть образчик золотых кудрей бедной маленькой Золушки? Только прикажите Вашему покорному слуге. Жаль, у меня не хватает бумаги, чтобы написать Вам отчет о званом обеде у Ганнов, на коем я присутствовал, и о сцене, разыгравшейся за столом; и о том, как Золушку приодела не фея, а милосердная судомойка; и как маменька в негодовании выгнала дочку из комнаты за то, что она предстала гостям в наряде, принадлежавшем служанке. Но я не силен в описаниях быта — мое forte [24] в другом. После обеда мы пили опорто и провозглашали тосты. Вот — меню, имена обедавших, их расположение за столом".
* * *
Перечень блюд и прочее мы приводили выше, так что нет нужды снова выкладывать их здесь перед читателем.
— Что за человек! — сказал, читая письмо друзьям, юный лорд Синкбарз в искреннем восторге перед гением своего наставника.
— И подумать только! Ведь такой был книгочей, кончил первым и по классике и по математике! — воскликнул другой. — Да не студент, а прямо Чудо-Крайтон!
— А по-моему, честное слово, он позволяет себе лишнее, — сказал третий, который был моралистом. Но тут как раз из буфетной колледжа принесли в дымящейся чаше молочный пунш, и веселые друзья взялись за дело.
ГЛАВА V,
которая содержит в себе всяческие любовные переплеты
Барышень Макарти крайне возмутило, что мистер Фитч посмел влюбиться в их сестру; и жизнь бедной Каролины, как вы понимаете, не стала сколько-нибудь легче от пробужденной таким образом зависти и злобы. Любовь мистера Фитча стала для нее источником новых мучений. Мать говорила ей в насмешку, что так как они оба нищие, то они не могут сделать ничего умней, как пожениться; и заявила в том же язвительном тоне, что лучшего она и пожелать не может, чем видеть вокруг себя целый выводок внуков, которые будут для нее пыткой и обузой, как сейчас ее дочка. Когда намерения молодого человека стали всем ясны (а ясны они стали в самом скором времени), его едва не попросили немедленно съехать с квартиры — или, говоря языком мистера Ганна, чуть не прогнали взашей; к каковой мере, в негодовании возгласил достойный муж, он прибегнул бы всенепременно. Но его супруга не пожелала допустить подобной грубости, хотя и она, со своей стороны, выражала художнику сильнейшее свое презрение. Ибо надобно упомянуть об одном прискорбном обстоятельстве: незадолго перед тем Фитч по просьбе миссис Ганн уплатил ей за стол и квартиру не больше и не меньше, как на целый квартал вперед, и художник имел в руках расписку хозяйки в получении соответствующей суммы; упоминание жены об этом обстоятельстве заставило Ганна прикусить язык. Впрочем, точно известно, что сколько бы миссис Ганн ни язвила дочь и как справедливо ни поносила Фитча за бедность, в душе она была отнюдь не против их брака. Во-первых, она любила устраивать браки; во-вторых, она была бы рада хоть как-нибудь сбыть дочку с рук; а в-третьих, у Фитча была богатая и бездетная тетка — супруга аукциониста; к тому же она слышала, художники нередко зарабатывают большие деньги, и Фитч, кто его знает, мог оказаться талантливым художником. Итак, ему позволили остаться в доме на ролях хотя и не сделавшего предложения, но весьма усердного поклонника; и сколько угодно вздыхать, и стонать, и писать стихи и портреты своей возлюбленной, и строить воздушные замки. Наша смиренная Золушка оказалась в довольно сложном положении: она питает нежное чувство ко второму этажу, обожаема третьим и должна услужать и тому и другому, кидаясь на каждый звонок; при этом, как старается она не замечать вздохов и взглядов, которыми дарит ее художник, так равным образом она приучила себя, бедняжка, к сдержанности и спокойствию в отношении мистера Брэндона и не позволяет ему проникнуть в тайну, трепещущую в ее сердечке.
Мне кажется, можно установить как почти неизменное правило, что большинство романтичных девочек Каролининого возраста лелеют такое же полурасцветшее чувство, какое вынашивала в себе наша юная героиня; вполне, конечно, невинное: лелеют и с наслаждением рассказывают о нем по секрету какой-нибудь confidante [25] на час. А то чего бы ради сочинялись романы? Напрасно, что ли, читала Каролина о Валанкуре и Эмилии? И неужели же она не извлекла доброго примера из всех пяти слезоточивых томов, описывающих любовь девицы Эллен Map и сэра Уильяма Уоллеса? Много раз она рисовала себе Брэндона в причудливом наряде, какой носил обольстительный Валанкур; или воображала себя самое прелестной Эллен, повязывающей ленту вкруг лат своего рыцаря и отправляющей героя в битву. Спору нет, глупенькие фантазии; но примите в расчет, сударыня, возраст нашей бедной девочки и ее воспитание; ниоткуда не получила она наставлений, кроме как от этих милых, добрых и глупеньких книг; единственное счастье, отпущенное ей судьбой, заключалось в этом молчаливом мире вымысла. Было бы жестоко осудить бедняжку за ее мечты; а она предавалась им все смелей и, краснея, делилась ими с верной Бекки, когда они сидели вместе у негордого кухонного очага.
Однажды, хоть ей это и стоило сердечной муки, она набралась храбрости и взмолилась к матери, чтобы та не посылала ее больше наверх, в комнаты жильцов — потому что она трепетала при мысли, что Брэндону при случае откроется ее приверженность к нему; но такое соображение никак не приходило в мудрую голову миссис Ганн. Она подумала, что дочка уклоняется от встречи с Фитчем, и строго приказала ей исполнять свой долг и не строить из себя гордячку; и, сказать по правде, Каролина не слишком огорчилась, что принуждена и впредь видеться с Брэндоном. Отдадим справедливость обоим джентльменам: ни тот, ни другой еще ни разу не вымолвил ничего такого, чего Каролине не подобало бы выслушать. Фитч скорее дал бы разорвать себя на куски тысяче диких коней, чем позволил бы себе хоть полусловом оскорбить ее чувства; а Брэндон, хотя в обычных обстоятельствах не очень-то щепетильный, был прирожденный джентльмен, и если не добродетель, то вкус подсказывал ему обращаться с нею уважительно.
Что касается девиц Макарти, то мы упоминали выше, что они уже не раз отдавали свое сердце; что мисс Изабелла в ту пору нацелилась на некоего молодого виноторговца и на лейтенанта или полковника Своббера, несшего службу в Испании; а мисс Розалинда питала решительную склонность к некоему знатному иностранцу с черными великолепными усами, почтившему Маргет своим присутствием. Первый из двух воздыхателей мисс Беллы, Своббер, исчез с горизонта; с виноторговцем же она еще встречалась довольно часто и, как полагают, почти решилась принять его искания. А вот насчет мисс Розалинды я с прискорбием скажу, что течение ее верной любви шло отнюдь не гладко: француз оказался не маркизом, а маркером; и для покинутой дамы разочарование было печальным и горьким.
Мы бы давно об этом рассказали, если бы это послужило в семействе Ганнов предметом долгих обсуждений; но когда Ганн попробовал однажды подтрунить над падчерицей по поводу ее незадачливой любви (пустев по такому случаю в ход все то остроумие, которым издавна славился), мисс Линда пришла в бешеную ярость и так себя повела, что Джеймс Ганн, эсквайр, чуть с ума не своротил со страху под излившимся на него потоком угроз, проклятий и визга. Мисс Белла, тоже расположенная понасмешничать, точно так же испуганно замолкла: ее милая сестрица пригрозила сию же минуту вырвать ей глаза и добавила кое-какие намеки касательно любовных дел самой мисс Беллы, намеки, от которых та сперва побелела, потом побагровела, забормотала что-то насчет "бесстыдной лжи" и выбежала вон из комнаты. Больше об этом предмете у Ганнов не распространялись. И даже когда миссис Ганн как-то обмолвилась об "этом подлом обманщике французе", ее сейчас же оборвала… не сама обиженная, а мисс Белла, резко прокричав: "Мамаша, придержите язык и не приставайте к нашей милой Линде с такой чушью". Очень может быть, что между девицами произошел приватный разговор, который, начавшись несколько озлобленно, закончился вполне миролюбиво; и больше о маркизе не упоминалось.
