— Так ведь я, как заблудшая овца, могу вернуться в ясли? Ваня! Милый! Зачем вставлять себя в тиски… сразу? Разве не выше всего свобода? Сколько раз я это от тебя слышала? Скажи! Не — криви душой!
— Свобода… да, Надя. Актрисе она нужна больше, чем кому-либо, — это точно.
Он не глядел на нее и старался подавить свое волнение; но Наде показалось, что на ресницах у него блеснули слезинки.
— Твою свободу… я могу возвратить тебе… и теперь, — с трудом выговорил он.
— Что ты? Бог с тобой! Разве я к тому подбиралась?
Ваня!
Надя обняла и поцеловала его в щеку.
— Как тебе не грех! — промолвила она, охваченная волнением.
— Все равно… Я тебе говорю теперь же: если ты отдашься сцене и тебя будет стеснять тот обет, который мы дали друг другу, — я возвращу тебе твою свободу.
Он чуть-чуть не разрыдался, быстро встал и отошел к окну, чтобы она не видала его лица.
Надя подбежала к нему сзади, взяла за талию и щекой приложилась к его щеке.
— Полно, Ваня! — вскричала она. — Это на тебя не похоже. Нервная девица ты, а я на амплуа мужчины- студента с таким прошедшим, как у тебя. Из-за чего же нам волноваться? Все по-старому. И я остаюсь в Москве…
Буду при деле. Зимой съезжу к папе.
— Ты ему писала? — спросил Заплатин, не оборачиваясь к ней лицом.
— Писала. И в его ответе я уверена. И он ведь частенько говаривал: "Тебе бы, Надюля, — на сцену! Богатая вышла бы ты Катерина… И даже Дева
Орлеанская". Ей-Богу! Я не привираю задним числом.
Можешь мне верить… Ну, полно! Как не стыдно! Даже чуть не разрюмился.
Она схватила его за плечи, повернула к себе лицом, поцеловала еще раз и, подведя опять к кушетке, посадила и села рядом, не выпуская его руки из своей.
— А теперь, — начала она весело-возбужденно, надо ковать железо, пока горячо. Поступить на курсы. Ведь и у них уже прошли вступительные экзамены. Нужна протекция. И тут надо взять за бока твоего Элиодора.
Заплатин сделал движение, точно хотел высвободить свою руку.
— Если ты не желаешь сам напомнить ему, — я это сделаю! — решительным тоном сказала Надя. — Но я не понимаю, Ваня, с какой стати ты так считаешься с ним?
— Он может мне давать работу, — горячо прервал Заплатин. — Я его товарищ, однокурсник…
— А я — посторонняя девушка? Почему же я не могла бы обратиться к нему… прямо, как к человеку со связями… любителю театра, даже и не будучи с ним знакомой?
— Это было бы гораздо лучше.
— Полно, Ваня! Воля твоя, — ты нервничаешь? Если твой
Элиодор не хвастун — он поможет мне поступить на эти курсы; а хвастун — так мы и сами найдем дорогу. Точно то же я скажу и насчет работы… Нет у тебя никакого резона — не разделить со мною твоего заработка, не давать мне переводов потому только, что давалец работы — Пятов.
Она выговорила это решительным тоном.
Заплатин выслушал молча, и когда она кончила — поднялся с места и стал с ней прощаться.
— Ты все еще дуешься, Ваня? Это нехорошо!
— Прости! Я притворяться не могу. Ты госпожа своих поступков, но я не в силах радоваться тому, что в ближайшем будущем чревато… всякими последствиями.
— Чревато! Ах, Ваня! Что за книжное слово! Я не воображала, что ты… такой… не упрямец, а гораздо хуже — ревнивец.
— Будь по-твоему! — тихо выговорил он и, не прощаясь с
Надей, вышел из комнаты.
Святки — на дворе.
У Заплатина в его комнате, в тех же номерах — побольше света. Он перебрался на улицу и платит пятью рублями дороже.
Снег блестит на крышах и отражается розовым отливом на стенах.
Время — морозное, настоящая декабрьская погода за несколько дней до рождественского сочельника.
Но на душе у Заплатина нет праздника.
Он, в старой студенческой тужурке, стоит у окна и смотрит уныло на улицу.
Вдоль тротуара, по той стороне, идет чугунная решетка купеческих хором. Дом — особняк в греческом стиле — позади садика с фонтаном, прикрытым деревянным шатром. Деревья в инее. Так красиво, а любоваться не хочется.
Шныряют взад и вперед санки. Обыватели везут провизию. Кульки с гусями и поросятами весело торчат из передков и с колен проезжающих — в шубах и салопах. Все готовится к усиленной еде и ликованию.
А он не думает ни о каком святочном кутеже. Деньги у него есть. Внесет плату за свой последний семестр, и все-таки у него останется малая толика.
В эту минуту он ставил перед собою категорический вопрос:
"Поедет он или нет повидаться с матерью на зимние вакации?"
Она ждет. Отправляя его, она повторяла:
— Хоть на недельку приезжай, Ванюша!
Отчего же он не едет? Всего три дня осталось до праздников, и матери было бы особенно приятно видеть его при себе в самый первый день праздников.
Оттого, что подлое чувство гложет его.
Вот уже больше месяца, как он проходит через эти тяжелые душевные испытания.
Как легко возмущаться позорным себялюбием, какое заключается в ревности!
Шекспировский венецианский мавр — зверь, вызывающий жалость, не больше. Но он — «арап», человек низшей породы, кровожадный сангвиник, раб своего неистового темперамента.
Но для «интеллигента» — разве не позорно испытывать муки не мавританской, всесокрушающей страсти, а мужского самолюбия?
Да, самолюбия! В тысяче случаев ревности девятьсот с лишком приходится на этот мотив.
"Как ты смела променять меня на другой предмет любовного интереса? Меня!.. Твоего первоначального избранника!"
Вот такой червяк начинает глодать душу каждого ревнивца!
Такая ли в нем клокочет страсть к девушке, с которой он полгода назад обручился?
Никогда он не любил никакой аффектации, никакого самообмана и рисовки.
Надя ему сразу понравилась. Прежде всего — своей наружностью. Он не предъявлял ей никаких особенных требований по части ума, а начитанность девушки по двадцатому году разве может быть больше, чем у порядочного первокурсника?
Главное — она им стала увлекаться, смотреть на него снизу вверх. Там, в их городе, он был единственный студент, водворенный на место жительства "за историю".
Это преклонение льстило ему, поднимало в его глазах обаяние красивой, живой и способной девушки, которая любила и слушать его, и делиться с ним своими взглядами и симпатиями, представляя их на его оценку и одобрение.
А в Москве этот культ "штрафного студента" стал быстро испаряться.
Надя сразу почувствовала под собою другую почву — силу красоты, возможность взять от жизни нечто более блестящее, чем место учительницы в городской школе или, много-много, в младшем классе женской гимназии.
Она не ошиблась в смутном чувстве таланта. Стоило ей поступить на драматические курсы — и там ее тотчас же оценили.
Руководитель курсов нашел в ней "превосходные данные", совершенно так, как и этот «оболтус» Элиодор, с которого и пошел весь "яд и соблазн" — на оценку ее злосчастного "женишка".
Так его называет тот же Элиодор, ухмыляясь, когда говорит с ним о его невесте; а это неизбежный разговор, когда он бывает у Пятова.
Да, от него и пошел весь "яд и соблазн". По его рекомендации Надю так легко приняли. Он хотел даже вносить за нее плату, сделать ее как бы своей стипендиаткой, да не допустил Заплатин. И что его особенно огорчило — это то, что Надя, кажется, приняла бы это как должное.
Она уже начала рассуждать так:
"Если очень богатый человек, любитель искусства, видит в ком-нибудь талант — отчего же ему не помочь?"
Она же сделала так, что Элиодор первый сказал ему:
— Отчего же бы вам, Заплатин, не уступить часть переводов вашей невесте? Что полегче? Разумеется, чтобы это не отнимало у нее слишком много времени по курсам.
И вышло какое-то обидное для него, за Надю, участие в его работе, обидное не потому, чтобы он не хотел с ней делиться, а потому, что из этого вышло "одно баловство". Переводила она небрежно и медленно, и гонорар должен был ей отсчитывать он.
Выходило что-то некрасивое. За плохую и очень скудную количеством работу он отделял ей, по крайней мере, одну треть всего, что сам зарабатывал; она принимала и это как должное.
Этого мало. Элиодор от себя, и даже не сказав ему, дал ей переводить какую-то жиденькую брошюрку — с французского, и заплатил ей авансом по тридцати рублей с листа.
Не может же она не видеть, что все это — «подходы» богатого купчика, которому она приглянулась, и он даже в присутствии его, Заплатина, не стесняется в своем селадонстве.
Может быть, они видятся и за его спиной. Какое же есть средство это контролировать? Да он и не унизит себя до того, чтобы разузнавать и подсматривать:
Теперь у Нади порядочная квартира, в две комнаты, в одном из переулков Большой Дмитровки. Она принимает кого ей угодно, целыми днями не бывает дома, и они не видятся по двое, по трое суток.
