— О Том, не будь таким злым, — всхлипнула Мэгги. — Я бы простила тебе, если бы ты что-нибудь забыл… Что бы ты пи сделал, я бы простила тебя и любила все равно.
— Да, потому что ты дура; но ведь я никогда ничего не забываю, скажешь — нет?
— О Том, пожалуйста, прости меня, я этого не вынесу, — проговорила Мэгги, содрогаясь от рыданий, и, уцепившись за руку брата, прижалась мокрой щекой к его плечу.
Том оттолкнул ее и, снова остановившись, заговорил не допускающим возражений тоном:
— Ну-ка, послушай, Мэгги. Разве я тебе не хороший брат?
— Д-д-даа… — всхлипнула Мэгги, и у нее судорожно задергался подбородок.
— Разве я не думал о леске для тебя всю эту четверть, и решил купить ее тебе, и откладывал для этого деньги, и не хотел входить в долю на конфеты, и Спаунсер дрался со мной из-за этого?
— Д-д-да-а-а… и я… так тебя л люблю, Том.
— А ты дрянная девчонка. На прошлых каникулах ты слизала краску с моей жестяной коробочки из-под леденцов, а на позапрошлых — не заметила, что мою леску затянуло под лодку, когда я велел тебе смотреть за удочкой, и ни с того ни с сего взяла и проткнула головой мой змей.
— Я не нарочно, — сказала Мэгги, — я не могла удержаться.
— Могла бы, — отрезал Том, — надо только думать, что делаешь. Ты противная девчонка, и я не возьму тебя завтра с собой удить рыбу.
Заключив свою речь этими ужасными словами, Том бросил Мэгги и пустился бегом к мельнице, чтобы поздороваться с Люком и пожаловаться ему на Гарри.
Минуту-другую Мэгги стояла недвижно, вздрагивая от рыданий, затем повернулась и побежала в дом, на свой чердак; здесь она села на пол и, совершенно подавленная горем, прислонилась головой к ветхой полке. Том наконец дома, и она так мечтала об этом, мечтала, какое это будет счастье… а теперь он на нее сердится. К чему ей все, если Том ее не любит? О, это жестоко с его стороны! Разве не хотела она отдать ему деньги, разве не сказала, что ей очень, очень жаль? Правда, она бывает нехорошей с матерью, но с Томом — никогда… никогда не хочет быть с ним нехорошей.
— О, какой он злой, — громко всхлипывала Мэгги, находя какое-то болезненное удовольствие в гулком отзвуке, разносившем ее голос по всему обширному чердаку. Ей и в голову не приходило бить и терзать свою куклу; она была слишком несчастна, чтобы сердиться.
Ах, эти горькие печали детства, когда страдания нам внове, когда у надежды еще не отросли крылья, чтобы переносить нас через дни и недели, и расстояние от лета до лета представляется неизмеримым!
Мэгги казалось, что она уже много часов на чердаке, что уже, верно, наступил вечер и все пьют чай, а о ней забыли. Пусть, она останется здесь и уморит себя голодом… спрячется за бочку и проведет здесь всю ночь; вот тогда они перепугаются, и Том увидит, что был неправ. Так гордо говорила себе Мэгги, пробираясь за бочку, но тут же снова принялась плакать при мысли, что им все равно, хоть бы она и совсем там осталась. А если она пойдет сейчас вниз — простит ее Том? Может быть, отец будет в комнате и встанет на ее защиту. Но она хочет, чтобы Том простил ее потому, что любит ее, а не по приказу отца. Пет, она ни за что не спустится вниз, если Том не придет за ней. Этого твердого решения хватило ей на пять долгих минут в темноте за бочкой, но затем жажда любви — эта самая яркая черта в натуре бедной Мэгги — вступила в единоборство с гордостью и вскоре положила ее на обе лопатки. Мэгги выбралась в более светлую часть длинного чердака и в эту минуту услышала на лестнице чьи-то быстрые шаги.
Том так увлекся разговором с Люком, обходом служб, возможностью идти куда заблагорассудится и строгать палки без особой нужды, просто потому, что ему нельзя было это делать в школе, что и думать забыл о Мэгги и о том, как подействовал на нее его гнев. Он хотел наказать ее и, выполнив свое намерение, как человек практический, занялся другими делами. Но когда его позвали пить чай, отец сказал:
— А где же маленькая?
И почти одновременно с ним миссис Талливер спросила:
— Где твоя сестра?
— Не знаю, — ответил Том. Он не хотел ябедничать на Мэгги, хотя очень на нее сердился: Том Талливер был порядочный человек.
— Что? Разве вы не вместе давеча играли? — спросил отец. — Да она только тем и бредила, что ты домой приезжаешь.
— Я уже два часа как ее не видел, — сказал Том, принимаясь за кекс с изюмом.
— Боже милостивый, она утонула! — воскликнула миссис Талливер, вставая со своего места и подбегая к окну. — И куда они только смотрят?! — добавила она, обвиняя, как пристало богобоязненной женщине, неизвестно кого неизвестно в чем.
— Ничего она не утонула, — сказал мистер Талливер. — Ты ее ненароком не обидел, Том?
— Я-то? Само собой, нет, отец, — с негодованием отозвался Том. — Она, верно, где-нибудь в доме.
— Может статься, она на чердаке, — сказала миссис Талливер, — поет и болтает сама с собой и совсем забыла, что пора чай пить.
— Отправляйся-ка и приведи ее, Том, — сердито приказал мистер Талливер; любовь к Мэгги сделала его прозорливым и заставила заподозрить, что Том плохо обошелся с сестрой, иначе она не отошла бы от него ни на шаг. — Да будь с ней поласковей, слышишь? А то смотри у меня!
Том всегда беспрекословно слушался отца — мистер Тал ливер не терпел возражений и никому бы не позволил, как он выражался, взять над собой верх, — но вид у мальчика, когда, держа в руке кусок кекса, он вышел из комнаты, был довольно угрюмый; он не собирался смягчать наказание, раз Мэгги его заслужила. Тому исполнилось только тринадцать, и он не имел твердых взглядов насчет грамматики и арифметики — и то и другое было для него по большей части сомнительным; но одно не вызывало у него абсолютно никаких сомнений, а именно — что каждый, кто заслуживает наказания, должен быть наказан. Что же, он сам и словечка бы не сказал против наказания, если бы заслужил его; но в том-то и штука, что сам он виноват не бывал никогда.
Итак, шаги, которые Мэгги услышала в ту минуту, когда ее жажда любви восторжествовала над гордостью, были шаги Тома. Заплаканная и растрепанная, она уже решила идти вниз — просить о снисхождении. По крайней мере отец погладит ее по голове и скажет: «Полно, полно, моя доченька». Удивительный укротитель — эта потребность в любви, этот голод сердца; перед ним так же трудно устоять, как перед тем, другим голодом, который служит природе, чтобы заставлять нас тянуть лямку и изменять лицо земли.
Она узнала шаги Тома, и сердце ее отчаянно забилось от внезапно нахлынувшей надежды. Едва он остановился на верхней ступеньке и сказал: «Мэгги, тебе велено идти вниз», как она кинулась к нему и, обхватив за шею, зарыдала:
— О Том, пожалуйста, прости меня! Я не могу этого вынести. Я всегда буду хорошая… всегда буду все помнить. Только люби меня… пожалуйста, Том, милый!
С годами мы приучаемся обуздывать наши чувства. Поссорившись, мы держимся врозь, изъясняемся благовоспитанными фразами и так с необыкновенным достоинством храпим отчужденность, одна сторона — выказывая твердость характера, другая — глотая свое горе. В наших поступках мы далеко отошли от непосредственности животных с более низкой организацией и ведем себя как члены общества но всех отношениях высокоцивилизованного. Мэгги и Том еще мало чем отличались от молодых зверенышей, и поэтому она могла тереться щекой о его щеку и, орошая слезами, целовать в ухо. И в душе мальчика нашлись нежные струны, откликнувшиеся на ласки Мэгги: он проявил слабость, совершенно несовместимую с его решением наказать ее как следует, — принялся целовать ее в ответ и уговаривать:
— Ну, не плачь, Мэгзи, не надо; на вот, съешь кусочек кекса.
Рыдания Мэгги стали стихать, она потянулась к кексу и откусила кусок; тут и Том откусил кусочек, просто так, за компанию, и они ели вместе и терлись друг о друга щеками, лбами и носами, напоминая, не в обиду им будь сказано, двух дружных пони.
— Идем, Мэгзи. выпьем чаю, — сказал наконец Том, когда весь кекс, который он захватил с собой, был съеден.
Так окончились печали этого дня, и на следующее утро Мэгги рысцой бежала рядом с Томом, попадая, благодаря особому таланту, всегда в самую грязь; в одной руке у нее была удочка, другой она помогала брату нести корзинку; ее смуглая рожица, обрамленная меховым капором, сияла — Том был с ней ласков! Она попросила Тома надевать для нее червяков на крючок, хотя он и дал ей слово, что червякам не больно (по мнению Тома, это не имело особого значения). Он знал все о червяках, и рыбах, и тому подобных вещах; и каких птиц следует остерегаться, и как отпирать висячие замки, и в какую сторону отводить перекладину на воротах. Мэгги считала познания такого рода удивительными, — для нее это было куда труднее, чем запомнить, что написано в книгах; его превосходство внушало ей благоговейный трепет, тем более что Том единственный считал нее, что она знала, «вздором» и не удивлялся ее уму. И действительно, по мнению Тома, Мэгги была глупая маленькая девочка. Все девчонки глупы: они не могут попасть камнем в цель, не умеют обращаться со складным ножом и боятся лягушек. Все же он очень любил свою сестренку и собирался всегда о ней заботиться, оставить ее у себя домоправительницей и наказывать, когда она того заслужит.
