Они шли на Круглый пруд — этот удивительный пруд, который возник в давние времена, когда были большие разливы. Никто не знал, насколько он глубок, и таинственность его еще усугублялась тем, что он представлял почти правильный круг и его так тесно обступали ивы и высокий камыш, что вода открывалась взгляду, лишь когда вы подходили к самому берегу. При виде любимого уголка у Тома всегда становилось веселее на сердце, и все время, пока он, открыв драгоценную корзинку, готовил наживу, он разговаривал с Мэгги самым дружеским шепотком. Он закинул для нее удочку и вложил удилище ей в руку. Мэгги допускала возможность, что ей попадется какая-нибудь мелкая рыбешка, но крупная, конечно, будет идти на крючок Тому. Она совсем забыла о рыбе и, глядя на зеркальную воду, унеслась мечтами вдаль, как вдруг Том вполголоса окликнул ее: «Не зевай, не зевай, Мэгги!» — и подбежал, чтобы помешать ей выхватить удочку из воды.
Мэгги испугалась, не натворила ли она чего-нибудь, как обычно, но тут Том сам потянул ее удочку, и на траве запрыгал большой линь.
Том ликовал:
— Ай да Мэгзи! Молодчина!.. Опоражнивай корзинку.
Мэгги не чувствовала за собой особых заслуг, но с нее было достаточно того, что Том назвал ее «Мэгзи» и похвалил. Ничто не мешало ей наслаждаться шелестом, журчанием и навевающей мечты тишиной, когда она вслушивалась в легкий плеск играющей рыбы или в слабый шорох блаженно перешептывающихся ив, камыша и воды. Мэгги думала, что жизнь была бы истинным раем, если бы можно было сидеть вот так у пруда и никто бы тебя не бранил. Она не замечала, что у нее клюет, пока Том не говорил ей об этом, но ей очень понравилось удить рыбу.
Это был один из их самых счастливых дней; они бегали вместе и вместе садились отдыхать; им и в голову не приходило, что жизнь их когда-нибудь переменится. Они только подрастут и перестанут ходить в школу, каждый день будет вроде праздника, и они всегда будут жить вместе и любить друг друга. И грохочущая мельница, и большой каштан, под которым они так часто играли, и собственная их речушка, Рипл, где они чувствовали себя как дома, где Том всегда находил водяных крыс, а Мэгги собирала пурпурные плюмажи камыша, забывая о них потом и где-то роняя, — и, конечно, могучий Флосс, по берегам которого они бродили, словно отважные путешественники, отправляясь то посмотреть на ужасный весенний прилив, стремительно, как голодное чудовище, вырастающий в устье реки, то повидаться с Большим Ясенем, который в старину стонал и плакал, как человек, — все это навеки останется для них неизменным. Том полагал, что людям, живущим в других местах нашей планеты, сильно не повезло, а Мэгги, читая, как Христиана[10] переходила «реку, через которую нет моста», всегда представляла себе текущий меж зеленых пастбищ Флосс у Большого Ясеня.
Жизнь Тома и Мэгги, разумеется, переменилась, и все же они не ошибались, когда верили, что мысли и чувства ранних лет будут вечно с ними. Мы никогда не любили бы так нашу землю, если б не провели на ней свое детство, если бы не видели каждую весну те же цветы, что когда-то собирали своими крохотными пальчиками, сидя на траве и что-то лепеча, те же ягоды осенью, на изгородях из шиповника и боярышника, тех же малиновок, которых мы когда-то звали «божьи птички»), потому что они не причиняют вреда драгоценным посевам. Какая смена впечатлений может сравниться со сладостным однообразием того, что нам привычно и потому любо?
Лес, где я брожу в этот тихий майский день, — молодая желто-коричневая листва дубов, сквозь которую проглядывает синее небо, белые звездочки примул, и голубоглазая вероника, и низко стелющийся плющ, — какая тропическая пальмовая роща, какие диковинные папоротники или великолепные магнолии с огромными лепестками могут затронуть столь глубокие и тонкие струны в моей душе, как эта картина родной природы! Эти знакомые с детства цветы, эти запечатленные в памяти птичьи голоса, это небо, то ясное, то облачное, эти поля и луга, благодаря прихотливым Зеленым изгородям так непохожие друг на друга, — все это — родная речь нашего воображения, язык, полный сложных, неуловимых ассоциаций, которые оставило нам наше пролетевшее детство. Возможно, наши утомленные души не могли бы так наслаждаться бликами солнца на густой сочной траве и лишь смутно ощущали их прелесть, если бы не солнечный свет и трава тех далеких дней, которые все еще живут в нашей душе и претворяют это ощущение в любовь.
Глава VI СКОРО ПОЖАЛУЮТ ТЕТУШКИ И ДЯДЮШКИ
Стояла пасхальная неделя, и сдобные ватрушки удались у миссис Талливер на славу — еще более пышные и легкие, чем обычно. «Дунь ветер, и они полетят, как перышко», — восхищалась Кезия, служанка, гордая тем, что живет у хозяйки, умеющей делать такое тесто. Трудно было выбрать время или обстоятельства, более благоприятные для семейного обеда, даже если бы не было нужды посоветоваться с сестрицей Глегг и сестрицей Пуллет относительно отправки Тома в школу.
— Я бы охотно не звала на этот раз сестрину Дин, — сказала миссис Талливер, — она такая завистливая и жадная я всегда старается выставить моих бедных детей перед их тетушками и дядюшками в самом дурном свете.
— Да нет, — отозвался мистер Талливер, — позови ее, пусть приедет. Мне теперь редко выпадает случай перемолвиться словечком с Дином — он вот уже полгода глаз не кажет. Велика важность, что она там болтает. Мои дети ни в чьих милостях не нуждаются.
— И всегда ты так говоришь, мистер Талливер, а небось из твоих-то никто, ни тетушка, ни дядюшка, и гроша ломаного им не оставит. А тут сестрица Глегг и сестрица Пуллет скопили уже бог знает сколько — ведь они откладывают проценты со своих личных денег и то, что сберегут на хозяйстве; им мужья сами всё покупают.
Миссис Талливер была кроткая женщина, но даже овца начинает брыкаться, когда дело коснется ее ягнят.
— Ш-ш! — прервал ее мистер Талливер. — На много ртов и каравай большой нужен. Что толку, что у твоих сестер есть кой-какие деньжонки, коли их надо поделить между полдюжиной племянников и племянниц. И сестрица Дин, надо думать, не позволит сестрам оставить деньги кому-нибудь одному, чтобы вся округа осуждала их после смерти.
— Уж не знаю, чего она там позволит или не позволит, — сказала миссис Талливер, — а только мои дети совсем не умеют себя вести при тетушках и дядюшках. Мэгги при них упрямится в десять раз больше, чем обычно, да и Том их не жалует, благослови его господь… ну да в мальчике это понятнее, чем в девочке. А Люси Дин такой славный ребенок: посади ее на стул — час просидит и не попросит, чтоб сняли. Не могу не любить ее, как свое родное дитя; да что говорить — она вправду скорее в меня, чем в сестру Дин: у сестрицы Дин из всех нас всегда был самый плохой цвет липа.
— Ну что же, коли тебе девчушка по сердцу, попроси отца с матерью захватить ее с собой. И не позовешь ли ты также тетушку и дядюшку Мосс и кого-нибудь из их ребятишек?
— О господи, мистер Талливер, и так будет восемь человек, не считая детей, и мне придется на две доски раздвинуть стол и достать из буфета чуть не весь столовый сервиз; и ты не хуже меня знаешь, что мои сестры и твоя сестра не под лад друг другу.
— Ладно, ладно, делай как хочешь, Бесси, — сказал мистер Талливер, надевая шляпу и отправляясь на мельницу. Во всем, что не касалось ее родни, миссис Талливер была покорнейшей из жен, но в девицах она звалась мисс Додсон, а Додсоны считались весьма почтенным семейством — семейством, на которое смотрели с не меньшим уважением, чем на любое другое, как в их приходе, так и в соседнем. Было известно, что все мисс Додсон чрезвычайно высоко себя ставят, и никто не удивился, когда две старшие сделали такие удачные партии… в не слишком юном возрасте, ибо ранние браки у Додсонов были не в обычае. Все в этом семействе делалось особенным образом — особенным образом белили полотно, ставили настойку из белой буквицы, коптили впрок окорока и хранили в бутылях крыжовник; поэтому каждая дщерь этого дома считала несомненной привилегией быть урожденной Додсон, а не какой-то там Гибсон или Уотсон. Похороны протекали в семействе Додсонов с исключительной благопристойностью: креп на шляпах никогда не отливал синевой, перчатки никогда не лопались по шву, все, кому положено присутствовать, присутствовали, и факельщики всегда были украшены перевязью. Когда кого-нибудь из членов этого семейства постигала беда или болезнь, остальные являлись навестить незадачливого родича — обычно все в одно время — и не уклонялись от тягостного долга высказать самые неприятные истины, поскольку этого требовали их родственные чувства. Если бедняга заболевал или попадал в беду по собственной вине, не в привычках Додсонов было обходить это молчанием. Короче говоря, семья эта следовала самым твердым принципам в отношении того, как нужно вести хозяйство и держать себя в обществе, и единственная печальная сторона этой их прерогативы заключалась в том, что для них абсолютно неприемлемы были ни соуса, ни поведение семейств, руководствующихся другими, не додсоновскими принципами. В «чужих домах» дамы Додсон к чаю брали один только хлеб, отказываясь от каких бы то ни было домашних изделий, ибо опасались, что масло несвежее, а варенье начало бродить, так как недостаточно проварено и пропорция сахара не та. Правда, попадались среди них Додсоны и менее правоверные; но поскольку это были «родичи», они тем самым превосходили любых «не родичей». И примечательно, что хотя ни один Додсон не бывал доволен другим Додсоном, каждый был доволен не только собственной персоной, но и всем семейством Додсонов в совокупности. Самый незаметный член семьи — самый тихий и слабохарактерный — часто становится воплощением в миниатюре типичнейших семейных черт, ревностнее всех следует семейным традициям; так и миссис Талливер, несмотря на мягкость натуры, была истинной Додсон — ведь и сидр хотя и слабое, а все же вино; и пусть в юности она постанывала под игом своих старших сестер, да и теперь еще частенько проливала слезы из-за их укоров, — ей и в голову не приходило нарушать семейные обычаи. Она была благодарна судьбе за то, что она урожденная Додсон, и за то, что один из ее детей пошел в свою родню, хотя бы чертами и цветом лица да пристрастием к соли и к бобам, которых никто из Талливеров в рот не брал.
