Из колбасной выходит женщина и берет его под руку. Это его жена: она еще очень молода, хотя кожа у нее шероховатая. Сколько бы она ни бродила на подступах к улице Турнебрид, никто не примет ее за даму – ее выдает бесстыдный блеск глаз и рассудительный, осведомленный вид. Настоящие дамы не знают что почем, они любят красивые безрассудства, глаза их – прекрасные и простодушные цветы, расцветшие в теплицах.
Бьет час, я вхожу в пивную «Везелиз». Старики, по обыкновению, уже там. Двое из них принялись за еду. Четверо играют в манилью, потягивая аперитив. Остальные ждут, пока им подадут, и стоя наблюдают за игрой. Самый длинный из них, с густой бородой, – биржевой маклер. Второй – отставной инспектор военно-морского ведомства. Они пьют и едят как двадцатилетние. По воскресеньям они заказывают кислую капусту. Те, кто пришел позднее, окликают, тех кто уже жует:
– Привет! Как всегда – верны воскресной капусте?
Они рассаживаются, с облегчением вздыхают:
– Мариэтта, малышка, кружку пива без пены и кислую капусту.
Эта Мариэтта – бойкая бабенка. Когда я сажусь за столик в глубине, пунцовый старик, которому она наливает вермут, вдруг заходится злобным кашлем.
– Наливай полнее, – говорит он, не переставая кашлять.
Но тут разозлилась Мариэтта – она ведь еще не кончила наливать.
– Да я же еще лью. Разве я что вам сказала? Вы как та девка, – ее еще не лапают, а она уже вырывается.
Остальные смеются.
– Один – ноль!
Биржевой маклер, идя к столику, обнял Мариэтту за плечи:
– Сегодня воскресенье, Мариэтта. Пойдешь вечером в кино со своим дружком?
– Как бы не так! Сегодня смена Антуанетты. А я за нее отдуваюсь – вот тебе и ходи в кино!
Маклер сел против бритого, несчастного с виду старика. Бритый старик сразу начинает что-то рассказывать. Маклер его не слушает, он корчит гримасы и дергает себя за бороду. Они вообще никогда не слушают друг друга.
Я узнаю чету, сидящую рядом со мной: это живущие неподалеку мелкие торговцы; по воскресеньям их прислуга выходная. Вот они и приходят сюда и садятся всегда за один и тот же столик. Муж ест роскошную розовую отбивную. Он внимательно разглядывает ее вблизи, время от времени обнюхивая. Жена ковыряет в своей тарелке. Это плотная сорокалетняя блондинка с красными, покрытыми пушком щеками. Под атласной блузкой торчат крепкие красивые груди. Она, что твой мужчина, за каждым обедом выдувает по целой бутылке бордо.
Почитаю– ка «Евгению Гранде». Не то чтобы это доставляло мне большое удовольствие -но надо же чем-то заняться. Открываю книгу наугад – мать с дочерью ведут разговор о зарождающейся любви Евгении.
«Евгения поцеловала ей руку.
– Какая ты добрая, мама, милая!
От этих слов увядшее за годы страданий лицо матери просияло.
– Он тебе нравится? – спросила Евгения.
Госпожа Гранде ответила лишь улыбкой; потом, после минутного молчания, сказала тихо:
– Неужели ты уже любишь его? Это было бы нехорошо.
– Нехорошо? – возразила Евгения. – Почему? Тебе он нравится, нравится Нанете, почему же не может он понравиться мне? Давай, мамочка, накроем ему стол для завтрака.
Она бросила свою работу, мать сделала то же, говоря ей:
– Ты с ума сошла!
Но ей захотелось разделить безумие дочери, чтобы его оправдать.
Евгения позвала Нанету.
– Что вам еще, барышня?
– Нанета, будут у тебя сливки к полднику?
– Ладно, к полднику-то будут, – отвечала старая служанка.
– Ну, а пока подай ему кофе покрепче. Я слышала, как господин де Грассен говорил, что в Париже варят очень крепкий кофе. Положи его побольше.
– А где мне его взять?
– Купи.
– А если мне встретится хозяин?
– Он ушел на свои луга…»[12]
С моим приходом соседи замолчали, но вдруг голос мужа отвлекает меня от чтения.
– Слушай, ты видела? – спрашивает муж, заговорщически ухмыляясь.
Жена вздрагивает и глядит на него, очнувшись от задумчивости. Он продолжает есть и пить, потом смеется все с тем же лукавством:
– Ха-ха-ха!
Молчание. Жена опять задумалась.
– Что ты сказал? – вдруг спрашивает она, вздрогнув.
– Сюзанна-то вчера.
– А-а, ну да, – говорит жена. – Она к Виктору ходила.
А я тебе что говорил?
Жена раздраженно отодвигает тарелку.
– Невкусно.
Края тарелки усеяны выплюнутыми комочками серого мяса. Муж продолжает свое:
– Эта бабенка…
Он замолкает, неопределенно улыбаясь. Напротив нас биржевой маклер, слегка пыхтя, поглаживает руку Мариэтты.
После короткой паузы:
– Я ж тебе это уже говорил.
– Что ты мне говорил?
– Насчет Виктора, что она к нему пойдет. Что такое? – вдруг спрашивает он растерянно. – Тебе не нравится?
– Невкусно.
– Да теперь все уже не то, – веско говорит он. – Не то, что во времена Экара. Не знаешь, где теперь Экар?
– Так он же в Домреми – разве нет?
– Верно, верно. А кто тебе это сказал?
– Так ты же мне и сказал в воскресенье.
Она кладет в рот хлебный мякиш, валявшийся на бумажной скатерти. Потом, разглаживая ладонью бумагу на ребре стола, говорит с сомнением:
– А все же ты ошибся, Сюзанна не такая…
– Возможно, деточка, возможно, – рассеянно отвечает он. Он ищет глазами Мариэтту, знаком подзывает ее: – Здесь жарко.
Мариэтта фамильярно опирается на край стола.
– Правда, здесь так жарко, – жалобно говорит женщина. – Задохнуться можно, и потом говядина невкусная, я скажу хозяину, не то что раньше, приоткройте, пожалуйста, форточку, голубушка Мариэтта.
У мужа опять на лице ухмылка.
– Скажи, ты заметила, какие у нее глаза?
– Когда, котик?
Он нетерпеливо передразнивает:
– Когда, котик? Это на тебя похоже! После дождичка в четверг.
– Ты имеешь в виду вчера? Поняла.
Он смеется, смотрит вдаль и говорит быстро, с некоторым нажимом:
– Как у кошки, когда она гадит на раскаленные угли.
Ему так нравится острота, что похоже, он забыл, по какому поводу сострил. Жена в свою очередь простодушно развеселилась:
– Ха-ха-ха! Ах ты плут!
Она похлопывает его по плечу.
– Ах ты плут, ну и плут!
– Как у кошки, когда она гадит на раскаленные угли, – уверенней повторяет он.
Но жена уже больше не смеется:
– Да нет, серьезно, ты зря – она серьезная девушка.
Он наклоняется к ней и что-то долго нашептывает ей на ухо. Мгновение она смотрит на него, разинув рот, напряженно и весело, как человек, который вот-вот прыснет, потом вдруг откидывается назад, впившись коготками ему в руки:
– Не может быть, не может быть!
– Послушай, крошка, – говорит он степенно и рассудительно. – Ну раз он это сказал! С чего бы ему зря говорить?
– Да нет же, нет.
– Ну раз он сказал, послушай, ну представь…
Жена вдруг смеется.
– Я смеюсь, потому что подумала о Рене.
– Вот именно.
Муж тоже смеется. Она продолжает многозначительным шепотом:
– Тогда, значит, он заметил во вторник.
– В четверг.
– Нет, во вторник, потому что…
Она рисует в воздухе нечто напоминающее эллипс.
Долгое молчание. Муж обмакнул хлебный мякиш в соус. Мариэтта сменила тарелки и приносит им по куску торта. Сейчас и я съем кусок торта. И вдруг жена задумчиво произносит, растягивая слова, с гордой, хотя и несколько осудительной улыбкой:
– Ну, знаешь, ты уж совсем!…
В ее тоне столько чувственности, что он приходит в волнение и поглаживает ее шею своей жирной рукой.
– Шарль, прекрати, ты меня возбуждаешь, котик, – улыбаясь шепчет она, с полным ртом.
Я пытаюсь снова взяться за прерванное чтение:
"– А где мне его взять?
– Купи.
– А если мне встретится хозяин?»
Но до меня снова доносится голос жены:
– Ой, Марта обхохочется, я ей расскажу…
Мои соседи замолчали. После торта Мариэтта подала им чернослив, и теперь женщина кокетливо сплевывает косточки в чайную ложку – словно кладет яйца. Муж, уставившись в потолок, выстукивает марш на краю стола. Похоже, что в обычном своем состоянии они молчат, а разговорчивость нападает на них как краткий приступ лихорадки.
"– А где мне его взять?
– Купи».
Я захлопываю книгу, пойду пройдусь.
Когда я вышел из пивной «Везелиз», было около трех: во всем своем отяжелевшем теле я чувствовал наступление второй половины дня. Не моего дня, а их, – второй половины дня, которую сто тысяч бувильцев проживут сообща. В этот самый час, после долгого и обильного воскресного обеда, они встают из-за стола – и что-то для них уже умерло. Беспечная юность воскресного утра уже позади. Теперь пора переваривать цыпленка и торт а потом одеться для выхода в свет.
В ясном воздухе раздался звонок кинотеатра «Эльдорадо». Этот звон среди бела дня – привычный воскресный звук. У зеленой стены стояли в очереди сто человек с лишним. Они жадно ждали того часа сладостных сумерек, когда можно расслабиться, раскрепоститься, того часа, когда экран, сверкая, как белая галька под водой, будет говорить за них, за них мечтать. Тщетное желание: что-то в них останется зажатым – они слишком боятся, как бы им не испортили их любимого воскресенья. Очень скоро, как и каждое воскресенье, они будут разочарованы: фильм окажется глупым, сосед будет курить трубку, сплевывая на пол себе под ноги, или Люсьен будет не в духе, слова ласкового не скажет, или, как нарочно, именно сегодня, когда в кои-то веки выбрались в кино, опять схватит межреберная невралгия. Очень скоро, как и каждое воскресенье, в темном зале начнут нарастать глухие приступы мелочной злобы.
