Рядом с книгами, на куске вышитого бархата, лежало прелестное ручное зеркало, шедевр ювелирного мастерства; оно было повернуто стеклом вниз, чтобы можно было восхищаться любопытной работой из золота и серебра на его спинке.
Бертен взял зеркало и стал глядеться в него. За последние годы он сильно постарел и хотя находил свое лицо теперь более оригинальным, чем прежде, его начинали огорчать дряблость щек и глубокие морщины.
За его спиною отворилась дверь.
— Здравствуйте, господин Бертен, — сказала Аннета.
— Здравствуй, малютка. Как поживаешь?
— Очень хорошо, а вы?
— Как, ты решительно отказываешься говорить мне «ты»?
— Право, мне неловко.
— Ну, полно.
— Нет, неловко. Я при вас робею.
— Это почему же?
— Потому… потому, что вы недостаточно молоды и еще недостаточно стары…
Живописец рассмеялся.
— После такого довода я не настаиваю.
Она вдруг залилась румянцем вплоть до той белой полоски лба, где начинаются волосы, и смущенно продолжала:
— Мама поручила мне сказать вам, что она сейчас сойдет вниз; она спрашивает, не хотите ли поехать с нами в Булонский лес.
— Конечно. Вы одни?
— Нет, с нами будет герцогиня де Мортмэн.
— Прекрасно, и я с вами.
— Тогда, если позволите, я пойду за шляпой.
— Иди, дитя мое.
Не успела она выйти, как появилась графиня под вуалью, готовая к выезду. Она протянула ему руки.
— Что это вас не видно, Оливье? Чем вы заняты?
— Я не хотел мешать вам эти дни.
Она произнесла «Оливье» тоном, в который вложила всю силу упрека и всю привязанность.
— Вы самая лучшая женщина в мире, — сказал он, тронутый ее интонацией.
Когда эта маленькая сердечная размолвка была улажена, она заговорила тоном светской болтовни:
— Мы заедем за герцогиней к ней домой, а потом покатаемся по Лесу. Надо показать все это Нанете.
Коляска ожидала их под аркою ворот.
Бертен занял место против дам, лошадиные копыта зацокали под гулким сводом, и экипаж покатился.
На большом бульваре, ведущем к церкви Мадлен, все живое, казалось, ощущало нисходившую с неба радость ранней весны.
Теплый воздух и солнце придавали праздничный вид мужчинам, настроение влюбленности женщинам, заставляли прыгать ребятишек и белых поварят, которые, поставив свои корзины на скамьи, бегали и играли с уличными мальчишками, своими сверстниками; собаки, казалось, торопились куда-то, канарейки y привратниц заливались во все горло, и только старые извозчичьи клячи плелись, словно еле живые, своей обычной унылой рысцой.
Графиня прошептала:
— О, какой прекрасный день! Как хорошо жить!
При ярком дневном свете художник рассматривал поочередно мать и дочь. Конечно, между ними была разница, но вместе с тем и такое сходство, что одна казалась продолжением другой, казалась созданной из той же крови и той же плоти, одухотворенной тою же жизнью. В особенности их глаза, усеянные черными крапинками, ярко-синие у дочери и чуть поблекшие у матери, устремляли на него, когда он говорил что-нибудь, до такой степени похожий взгляд, что он готов был услышать от них обеих один и тот же ответ. И, заставляя их смеяться и болтать, он не без удивления замечал, что перед ним две совсем разные женщины, одна уже в летах, а другая лишь начинающая жить. Нет, он не мог предсказать, что выйдет из этой девочки, когда ее юный ум под влиянием еще не проснувшихся вкусов и инстинктов раскроется для жизни. Сейчас это хорошенькая молоденькая девушка, никому не известная и ничего еще не знающая, готовая идти навстречу случайностям и любви, подобно кораблю, выходящему из родной гавани, тогда как ее мать, совершившая свой жизненный путь и уже любившая, возвращалась к тихой пристани.
Он умилился, подумав, что именно его избрала и ему доныне еще отдает предпочтение перед всеми эта все еще красивая женщина, мягко покачивающаяся в коляске теплым весенним днем.
Бертен бросил на нее признательный взгляд, она угадала его смысл, и в прикосновении ее платья художник почувствовал ответную благодарность.
И вслед за ней он прошептал:
— О да, какой прекрасный день!
Заехав за герцогиней, жившей в улице Варенн, они направились к Дому инвалидов, пересекли Сену и, подхваченные волною других карет, достигли Елисейских Полей, следуя к Триумфальной арке Звезды.
Молодая девушка, сидевшая рядом с Оливье, спиною к лошадям, смотрела на этот поток экипажей широко открытыми, жадными и наивными глазами. По временам, когда герцогиня или графиня легким кивком отвечали на чей-нибудь поклон, она спрашивала: «Кто это?» — Бертен отвечал: «Понтэглены», или «Пюисельси», или «Графиня де Локрист», или «Прекрасная госпожа Мандельер».
Теперь коляска катилась по проспекту Булонского леса, среди грохота и мелькания колес. Экипажи, уже не так теснясь, как у Триумфальной арки, казалось, состязались в бесконечном беге. Фиакры, тяжелые ландо, величавые восьмирессорные кареты то и дело обгоняли друг друга, но вдруг впереди всех оказалась быстро мчавшаяся виктория, запряженная одним рысаком, с бешеной быстротою уносившая сквозь всю эту катящуюся буржуазную и аристократическую толпу, сквозь все общественные слои, все классы, все иерархии небрежно развалившуюся молодую женщину, от светлого и рискованного туалета которой пахнуло на проезжавшие вблизи экипажи странным ароматом неведомого цветка.
— А эта дама кто такая? — спросила Аннета.
— Не знаю, — ответил Бертен, а герцогиня и графиня обменялись улыбками.
Листья распускались; соловьи, завсегдатаи этого парижского парка, уже перекликались в молодой листве, и когда, приближаясь к озеру, экипаж поплелся шагом за другими, почти задевая их колесами, из кареты в карету полетели поклоны, улыбки и любезности. Теперь это было похоже на скользящую флотилию лодок, в которых сидят учтивые дамы и господа. Герцогиня, ежеминутно кивавшая в ответ на приподнятую шляпу или чей-нибудь поклон, как будто производила смотр, и по мере того, как эти люди проезжали мимо, припоминала все, что знала, думала и предполагала о них.
— Смотри, малютка, вот опять прекрасная госпожа Мандельер, первая красавица в республике.
Сидя в легкой, кокетливой коляске, первая красавица республики, притворно равнодушная к этой всеми признанной славе, предоставляла любоваться своими большими темными глазами, низким лбом под шлемом черных волос и властным, довольно крупным ртом.
— Все-таки она очень хороша, — сказал Бертен.
Графиня не любила, когда он расточал при ней хвалы другим женщинам. Она слегка пожала плечами и ничего не ответила.
Но девушка, в которой вдруг проснулся инстинкт соперничества, осмелилась сказать:
— А я этого вовсе не нахожу.
Художник повернулся к ней:
— Как, ты вовсе не находишь ее красивой?
— Нет, у нее такой вид, словно ее обмакнули в чернила.
Герцогиня в восторге засмеялась.
— Браво, малютка, вот уже шесть лет, как половина мужчин в Париже млеет перед этой негритянкой! Можно подумать, что они смеются над нами. Посмотри-ка лучше на графиню де Локрист.
Одна в ландо, с белым пуделем, изящная, как миниатюра, блондинка с карими глазами, графиня, тонкие черты которой уже пять или шесть лет также служили предметом восторженных восклицаний ее поклонников, раскланивалась с застывшей на губах улыбкой.
Однако Нанета и тут не выказала никакого восхищения.
— О! — вырвалось у нее. — Она уже не первой свежести.
Бертен, который в ежедневных спорах об этих двух соперницах обыкновенно вовсе не разделял мнения г-жи де Гильруа, вдруг рассердился на такую разборчивость девчонки.
— Черт возьми, — сказал он, — нравится она тебе или нет, но она очаровательна, и я желаю тебе быть такой же красивой.
— Полноте, — заговорила герцогиня, — вы отмечаете только тех женщин, которым уже за тридцать. Девочка права, вы превозносите их, лишь когда они увядают.
Он воскликнул:
— Позвольте, женщина становится действительно красивой в более позднем возрасте, потому что именно в это время весь ее облик приобретает полную выразительность.
И, отстаивая мысль, что первая свежесть — это только лак на созревающей красоте, он стал доказывать, что светские мужчины не ошибаются, не обращая внимания на молодых женщин в пору их блеска и провозглашая их красавицами лишь в последний период их расцвета.
Графиня, польщенная этим, проговорила:
— Он прав, он судит, как художник. Юное лицо — это очень мило, но всегда немного банально.
Художник продолжал утверждать, что в известное время лицо постепенно утрачивает неопределенную прелесть юности и получает свою окончательную форму, свой характер, свое выражение.
Графиня подтверждала каждое его слово, убежденно кивая головою, и чем больше он настаивал, с жаром адвоката, произносящего защитительную речь, с одушевлением обвиняемого, отстаивающего свою правоту, тем решительнее она ободряла его взглядом и жестом, как будто они заключили между собою союз для взаимной поддержки против какой-то опасности, для защиты от угрожающего им ложного суждения. Аннета, всецело поглощенная созерцанием, не слушала их. Ее смеющееся личико стало серьезным, и она примолкла, одурманенная радостью этой сутолоки. Это солнце, листва, экипажи, эта прекрасная, роскошная и веселая жизнь — все это было для нее!
