– Я бы и денег не пожалел, – сказал Верстан, – есть теперь рублев с десяток, все бы отдал, кабы потрафилось найти малого…
– Да на что тебе? – спросил Филипп, – глаза худо видят, что ли?..
– Экой ты, братец! – воскликнул Фуфаев, – видит-то он лучше быть нельзя! брось полушку на траву – его будет, уж это беспременно!.. А все без вожака все нельзя никак. Ну, кто буде его по деревням-то водить?.. ведь уж такая напасть на него: покажись только околица – сейчас ослепнет! Ей-богу, так!.. Вот дядя Мизгирь, так тот еще за версту от околицы ничего уж не видит; сердечный, совсем слепой сделается.
– Эка ягоза, право ягоза! так и шипит, ягоза проклятая! – злобно проворчал старик.
– Теперь вот что, – продолжал Фуфаев, – пришли мы в деревню – ладно; как нет у Верстана малого, волей-неволей с нами идти должон, потому слеп, сердечный, сам идти не может, спотыкается… Вот стали мы у двора – ладно; поем Лазаря… знамо, наше дело такое: горлом, хлеб достаем…! Ладно; всяк примерно и судит: видит, трое: «нате, мол, вам, касатики, ломтик, а больше не просите, нетути»; ну, и делишь ломоть-то натрое… А как малый-то есть у Верстана, идет он с ним по одной стороне деревни, я да Мизгирь по другой – этак больше наберешь…
Тут Верстан толкнул локтем рассказчика, давая ему знать, вероятно, чтоб он не слишком давал волю языку при постороннем.
– Ты всех, тетка, по округе-то знаешь, – оказал он, – нет ли малого на примете? Право, десять рублев есть, не пожалею, все отдам.
Грачиха отвечала, что никого не знает.
– Я знаю! – воскликнул вдруг Филипп, ожидавший с явный нетерпением ответа старухи.
– Говори, когда так! – сказал Верстан.
– Верны ли деньги?
– Вот они. Малого в руки – и деньги в руки…
– Слушай, коли так, – произнес Филипп, оживляясь вдруг до последнего суставчика, – вечор проходил я… тут недалече есть такая деревня, Марьинская прозывается, – начал он, переглянувшись предварительно с Грачихой и обратив потом быстрые, сверкающие глаза к Верстану, – остановился обедать у мужика… не помню, как его звать[26]. Так вот, видел я у него парнишку, во всем тебе с руки, какой надобен… У отца их никак целая дюжина… Кабы переговорить с ним, отдал бы… потому бедность шибко взяла, есть нечего, да и должниками спутался, сказывал. Уж это верно, что отпустит… а паренечек такой… тебе в самый раз… годков десяток; отпустит, говорю – были бы деньги.
– Мы в этом не постоим, – сказал Верстан, – вот и за того, что был у меня, десять рублев в год отцу давал. Где эта деревня-то? в кое сторону?
Филипп, лицо которого все более и более оживлялось, рассказал во всех подробностях дорогу в Марьинское; он сообщил, как сыскать дом, где находился мальчик.
– Дело немудрое, – заключил он, – седьмая изба с краю… войдете в околицу: с левой стороны. Только вот что, брат, как станешь, примерно, разговор вести, не говори, смотри, обо мне, что, дескать, я посылал; от себя, примерно, дело веди, как словно прежде не знал ничего, пришло к случаю.
– Зачем говорить!
– То-то; верно говорю, никакого толку не будет, – подтвердил Филипп, перекидываясь новым взглядом с Грачихой, которая во все это время посматривала на него с любопытством, но как бы не совсем хорошо понимая, к чему клонится разговор.
– Ну, «масья»! – воскликнул Фуфаев, поворачивая смеющееся лицо к хозяйке, – одно дело справили, теперь другое… Слышь: дай винца! Вот и Верстан скажет…
– Что ж! можно, – произнес Верстан.
– И я бы уж, так и быть, выпил, – сказал расходившийся Филипп.
– Много у вас прислужников-то в кабак ходить! Ничаво, и так уснете, – возразила Грачиха с меньшею, однако ж, суровостью, чем когда отказала в той же просьбе Филиппу.
– Зачем в кабак? Э, полно! Поищи-ка, тетка; авось у тебя найдется…
Присутствующим очень хорошо было известно, что в подвале знахарки находится запас штофов, которые достались ей за труд, то есть даром, и она радовалась всегда случаю сбывать провизию за деньги; эта продажа доставшихся ей запасов составляла одну из главных отраслей ее доходов. Нельзя было, однако ж, высказать прямо свою готовность: необходимо было прежде поломаться; основываясь на этом, она повернулась к ним спиною и принялась бормотать что-то сквозь зубы.
– Ну, полно же, тетка, полно! пошевеливайся… на чистые ведь деньги берем… али не веришь? смотри…
Фуфаев торопливо вынул из-за пазухи небольшой кошелек из холстины, болтавшийся на веревке; развязав его зубами, он высыпал на ладонь медные гроши, в числе которых сверкнули серебряные мелкие монеты, и принялся считать их с невообразимою быстротою и ловкостью.
– Давай складчину, ребята… по гривеннику с брата!.. Давай, Верстан.
Верстан вынул из-за пазухи такой же точно мешочек и отсчитал несколько медных пятаков. Ощупав их и убедившись, что счет верен, Фуфаев обратился к старику, который сначала делал вид, будто ничего не слышит, потом начал жалобно уверять, что у него всего два гроша, и наконец решительно объявил, что пить не станет. Филипп между тем привстал с места, отвел старуху в угол и начал с нею шептаться.
– Лучше не проси; не дам без денег. Коли они угостят – пей… я без денег не дам, – оказала она.
– Я ж тебе говорю, ведь это все одно, – возразил Филипп, понижая голос, – уж эти деньги, что брату попадут за мальчика, уж это мои – все одно; к тому, примерно, все дело подвел; отдам, значит. Завтра же вечером схожу… все отдаст до копейки… не впервой мне, сама ведаешь… ну…
Тут голос его совсем понизился. Надо полагать, он нашел, однако ж, способ окончательно убедить старуху; черты ее смягчились, и она утвердительно кивнула головою. Тем не менее она украдкою погрозила ему кулаком и снова замотала головою, когда Филипп, вернувшись к столу, выразительно мигнул ей на деньги, лежавшие на ладони слепого. Пересчитав деньги, старуха зажгла лучину и вышла в сени.
Во время всех этих объяснений никто не обратил внимания на шум, раздававшийся в передней половине избы, где сидели мальчики. Голоса их, прерванные вдруг жалобным воплем, заставили присутствовавших приподнять голову.
– Эй вы, молодцы! али кто кого обидел? – крикнул Фуфаев.
Жалобный вопль, превратившийся в рыдание, остановил его.
– Ну их совсем, – сказал Филипп.
– Пущай обзнакомятся! – подхватил Верстан с глупым смехом.
– Нет, погоди, никак мой Мишутка хлюпает, – вымолвил Фуфаев, прислушиваясь, – точно, он!.. Мишка, подь сюда… подь, глупый, не бойся.
С этими словами в маленькой двери между печью и перегородкой показался худенький мальчик, обутый в исполинские лапти; бледное, изнуренное лицо его, казавшееся еще худощавее, бледнее между длинными прядями черных давно не стриженных волос, искажалось теперь от усилий сдержать рыдания; но усилия были напрасны: длинные ресницы, окружавшие его темные глаза, пропускали потоки слез; прижимая изо всей мочи маленький костлявый кулак к узенькой, впалой груди своей, он все-таки силился подавить наружные признаки горя; но горе было видно слишком сильно, и рыдания, прерываемые кашлем, вырывались одно за другим.
– Вишь нюни-то распустил! – сказал Филипп с суровым презреньем.
– Эка зюзя! – промолвил Верстан, – такой-то уж мокрый: обо всем ревет! Был бы ты у меня, я бы тебя проучил…
– Вот что, Верстан, – перебил Фуфаев, – добудешь малого, вот про которого он тебе сказывал, того и учи; а об моем не сумлевайся. Мишка, подь ко мне… о чем? – спросил он, ощупывая ладонью лицо ребенка.
– Я… я… – начал, всхлипывая, мальчик, – я… я его не трогал…
– Стало, он?
– Он все меня бьет, – продолжал мальчик, заливаясь слезами, – я его не трогал ничем… он давно дерется… Я все ничего не сказывал… да больно уж дерется…
– Что ж это ты, брат, не уймешь его? Я уйму, когда так! – проговорил Фуфаев, и на лице его в первый раз исчезла улыбка. Филипп только рассмеялся.
– Эх, уж эти курносые! Погоди! Подвернешься ко мне в сильные руки, я те отжучу! – сказал Фуфаев, обращая речь к Степке, скрывавшемуся за перегородкой, и, погладив по голове Мишку, прибавил весело: – Полно, Мишутка, придет и его черед; он тебя побил, и его побьют; наскочит!.. Надо, брат, привыкать: мал бывал, корки едал; вырастешь – кашу есть станешь, да еще масляную.
Речь его была прервана появлением старухи, которая несла штоф.
– Ай да тетка! молодца! Ей-богу, женюсь на тебе! право слово, женюсь! – закричал окончательно повеселевший Фуфаев. – Давай я разолью! – присовокупил он, быстро протягивая руки и завладевая штофом. – Ты, Верстан, у тебя руки неверны, как раз солгут, особливо коли себе наливать станешь… Тебя, брат, мы не знаем; каков твой обычай, не ведаем, – подхватил он, повертываясь к Филиппу, – ты, может статься, другим только подливаешь – себя обижаешь… и это неладно… Мизгирь свидетель неверный: полушкой подкупить можно… Тетка невесть чью руку держит… Я разолью! У вас глаза и мера на глаз, у меня мерка настоящая, верная – вот! – заключил он, подымая кверху указательный палец.
