Его пронзила острая боль, словно от удара ножом. По объятому ужасом телу прошла мелкая дрожь. Глаза его потемнели, став лиловыми, как аметист, и затуманились слезами. Ему стало казаться, будто его сердце сдавливает ледяная рука.
– Разве портрет вам не нравится? – воскликнул наконец Холлуорд, чувствуя себя задетым молчанием Дориана и не понимая, что оно означает.
– Ну конечно, он ему нравится, – ответил за него лорд Генри. – Кому он может не понравиться? Это настоящее событие в современном искусстве. Я готов отдать за него любую сумму, какую ты ни запросишь. Он непременно должен стать моим.
– Я не могу его продать, Гарри. Он принадлежит не мне.
– Кому же, в таком случае?
– Естественно, Дориану, – ответил художник.
– Счастливец!
– Как это грустно! – пробормотал Дориан Грей, все еще не отводя глаз от портрета. – Как печально! Я превращусь в уродливого, безобразного старика, а мой портрет навсегда останется молодым. Он никогда не станет старше, чем сегодня, в этот июньский день… Ах, если бы все было наоборот! Если бы я всегда оставался молодым, а старился портрет! За это… за это я отдал бы все на свете! Ничего бы не пожалел! Я готов был бы душу отдать за это!
– Тебя, Бэзил, вряд ли устроил бы такой поворот! – воскликнул лорд Генри со смехом. – Твое произведение ждал бы весьма печальный удел!
– Да, Гарри, мне бы это мало понравилось, – отозвался Холлуорд.
Дориан Грей повернулся к нему и сказал:
– Я в этом не сомневаюсь, Бэзил. Для вас искусство важнее ваших друзей. Какая-нибудь позеленевшая от времени бронзовая статуэтка значит для вас больше, чем я.
Художник смотрел на него с изумлением. Дориан никогда не разговаривал с ним подобным образом. Что это на него вдруг нашло? Он казался разгневанным, лицо его покраснело, на щеках выступили красные пятна.
– Да, – продолжал Дориан. – Что я для вас по сравнению с этим вашим Гермесом из слоновой кости или серебряным фавном?! Они всегда будут вам дороги, а вот как долго буду вам интересен я? До того момента, как на моем лице появится первая морщина, не правда ли? Я теперь понимаю – когда человек теряет свою красоту, он теряет все. Меня научила этому ваша картина. Лорд Генри тысячу раз прав: молодость – единственная ценность в жизни. Когда я замечу, что начинаю стареть, я покончу с собой.
Холлуорд побледнел и схватил его за руку:
– Дориан, Дориан, что вы такое говорите! У меня не было и никогда больше не будет второго такого друга, как вы. Вы же не можете завидовать каким-то неодушевленным предметам – вы, который намного прекрасней их всех!
– Я завидую всему, чья красота бессмертна. Завидую этому портрету, который вы с меня написали. Почему на нем должно сохраниться то, что мне суждено потерять? Каждое уходящее мгновение будет что-то у меня отнимать и тут же отдавать ему. Ах, если бы могло быть наоборот! Если бы портрет изменялся, а я всегда оставался таким, как сейчас! И зачем вы его только написали? Когда-нибудь он начнет надо мной смеяться и безжалостно дразнить меня!
На глазах Дориана навернулись горячие слезы, он высвободил свою руку и, бросившись на диван, зарылся лицом в подушки и затих, словно молясь.
– Это твоя работа, Гарри! – с горечью произнес художник.
Лорд Генри пожал плечами:
– Ты увидел настоящего Дориана Грея, вот и все.
– Нет, дело не в этом.
– Если даже и не в этом, то все равно я тут ни при чем.
– Ты должен был уйти сразу же, как я тебя попросил.
– Но я не ушел именно потому, что ты меня попросил остаться, – возразил лорд Генри.
– Гарри, мне не хочется ссориться сразу с двумя моими лучшими друзьями, но вы оба заставили меня возненавидеть мое лучшее произведение, и мне ничего другого не остается, как уничтожить его. В конце концов, это всего лишь кусок холста с нанесенными на него красками – вот и все. И я не могу допустить, чтобы из-за такой чепухи между нами тремя испортились отношения.
Дориан Грей поднял с подушки золотую голову – лицо у него было бледное, глаза заплаканные – и стал следить за тем, что делает художник. А тот направился к своему рабочему столику из сосновых досок, стоящему у высокого, занавешенного окна, и стал там что-то искать. Что, интересно? Пошарив среди беспорядочно наваленных на столе тюбиков с красками и кистей, Холлуорд нашел длинный шпатель с тонким и гибким стальным лезвием. Неужели он действительно собирается уничтожить портрет?!
Судорожно всхлипнув, юноша вскочил с дивана, подбежал к Холлуорду и, выхватив у него шпатель, швырнул его в дальний угол студии.
– Не смейте этого делать, Бэзил! Не смейте! – крикнул он. – Это все равно что совершить убийство!
– Я рад, Дориан, что вы наконец оценили мое произведение, – холодно произнес художник, когда опомнился от удивления. – Признаться, я на это уже не надеялся.
– Оценил?! Да я влюблен в этот портрет, Бэзил! Он как бы частичка меня самого. Я это чувствую всей душой.
– Ну и отлично. Как только вы подсохнете, вас покроют лаком, вставят в раму и отправят к вам домой.
А там можете делать с собой все, что вам заблагорассудится.
Пройдя в другой конец комнаты, Холлуорд позвонил, чтобы принесли чай.
– Надеюсь, Дориан, вы не откажетесь от чашечки чая? И ты, Гарри, тоже? Или ты не охотник до таких простых удовольствий?
– Я обожаю простые удовольствия, – ответил лорд Генри. – Они последнее прибежище для непростых натур. Но драматических сцен я терпеть не могу и признаю их только на театральных подмостках. До чего же вы оба странные люди! Интересно, кому это взбрело в голову назвать человека животным, наделенным разумом? В высшей степени беспочвенное утверждение. Человек наделен чем угодно, но только не разумом. И я, в сущности, рад, что это так, но зачем же было устраивать такую возню из-за портрета? Ты бы лучше отдал его мне, Бэзил! Этому глупому мальчику он вовсе не нужен, а я был бы счастлив его иметь.
– Если вы отдадите его кому-то другому, Бэзил, я вам никогда этого не прощу! – воскликнул Дориан Грей. – И я никому не позволю называть себя «глупым мальчиком».
– Вы же знаете, Дориан, что картина по праву ваша. Я подарил ее вам еще до того, как начал писать.
– И вы так же прекрасно знаете, что вели себя довольно глупо, мистер Грей, – сказал лорд Генри, – и что вы на самом деле вовсе не против, чтобы вам иногда напоминали, насколько вы еще молоды, разве не так?
– Уверяю вас, утром я был бы против, лорд Генри.
– Ах, утром! С утра много чего изменилось.
В дверь постучали. Вошел дворецкий с чайным подносом и поставил его на маленький японский столик. Звякнули чашки и блюдца. Из большого старинного чайника вырывались, шипя, клубы пара. Затем мальчик-слуга внес два фарфоровых блюда с крышками в форме полушарий. Дориан Грей подошел к столу и стал разливать чай. Бэзил и лорд Генри не спеша последовали за ним и, приподняв крышки, взглянули, что там на блюдах.
– Давайте сходим в театр, – предложил лорд Генри. – Надеюсь, в городе идет хоть что-то приличное. Я, правда, договорился вечером с одним человеком пообедать в «Уайтсе»[10], но он мой давний приятель, так что можно послать ему телеграмму с сообщением, что я заболел или что мне не позволяет с ним встретиться более поздняя договоренность. Пожалуй, вторая отговорка звучит даже лучше: она поражает своей прямолинейной откровенностью.
– Терпеть не могу напяливать на себя фрак! – буркнул Холлуорд. – Человек во фраке выглядит совершенно нелепо.
– Это верно, – томно отозвался лорд Генри. – Нынешняя одежда безобразна, она угнетает своей прозаичностью и мрачностью. В нашей жизни не осталось ничего красочного, кроме порока.
– Право, Гарри, не стоит говорить такое при Дориане!
– При котором из них? При том, что наливает нам чай, или при том, что взирает на нас с портрета?
– При обоих.
– Я бы очень хотел пойти с вами в театр, лорд Генри, – промолвил юноша.
– Так в чем же дело? Я вас приглашаю. И тебя тоже, Бэзил.
– Нет, право, я не могу. И, честно говоря, не хочу. У меня много работы.
– Значит, нам с вами придется идти вдвоем, мистер Грей.
– Если б вы знали, как я этому рад!
Художник закусил губу и с чашкой в руке подошел к портрету.
– А я остаюсь с подлинным Дорианом, – проговорил он грустно.
– Вы считаете, это – подлинный Дориан? – спросил оригинал портрета, приблизившись к Холлуорду. – Неужели я и в самом деле такой?
– Да, в точности такой.
– Но это же замечательно, Бэзил!
– Во всяком случае, что касается внешности, портрет верен оригиналу. И на нем вы наверняка не изменитесь, – вздохнул Холлуорд. – А это уже кое-что.
– До чего же люди носятся с этой верностью! – воскликнул лорд Генри. – Но ведь даже когда речь идет о любви, верность можно считать вопросом чисто физиологическим, ничуть не зависящим от нашей воли. Молодые люди хотели бы сохранять верность, но не могут, старики хотели бы ее нарушать, но тоже не могут. Вот и все, что можно сказать на этот счет.
