– Будьте добры, Дориан, поверните голову чуть-чуть вправо, – проговорил художник, настолько поглощенный своей работой, что его сознание отметило лишь одно – на лице юноши появилось выражение, какого он до сих пор никогда не видел.
– И все же, – низким, мелодичным голосом продолжал лорд Генри, сопровождая свои слова плавными, грациозными жестами (эта особенность была свойственна ему всю жизнь – еще с тех пор, как он учился в Итоне), – все же я убежден, что, если бы каждый из нас жил по-настоящему полной жизнью, давая выход всем своим чувствам, не стесняясь выражать все свои мысли и доводя до реального воплощения все свои мечты, – человечество снова узнало бы, что такое радость бытия, была бы забыта мрачная эпоха Средневековья, и мы вернулись бы к идеалам эллинизма, а, быть может, и к чему-то еще более прекрасному и совершенному. Но нынче даже самые смелые из нас не отваживаются быть самими собой. Самоотречение, этот трагический пережиток, дошедший до нас с тех давних времен, когда первобытные люди занимались членовредительством, всем нам порядочно омрачает жизнь. И мы постоянно расплачиваемся за то, что отказываем себе столь во многом. Всякое желание, которое мы стараемся подавить, продолжает жить в глубине наших душ и отравляет нас. Только согрешив, можно избавиться от соблазна совершить грех, ибо осуществление желания – это путь к очищению. После этого остаются лишь воспоминания о полученном удовольствии или же сладостное раскаяние. Единственный способ избавиться от искушения – поддаться ему. А если пытаться ему противиться, то душа истомится желанием изведать то, на что она же сама и наложила запрет, тем самым отнеся это и подобные ему желания к чему-то чудовищному и преступному. Какой-то мудрец сказал, что величайшие мировые события происходят прежде всего в голове человека. Я только могу добавить, что величайшие прегрешения также совершаются главным образом в голове у людей. Да ведь и вы, мистер Грей, – вы сами в пору розовой юности и даже раньше, в годы зеленого отрочества, были подвластны страстям, порождавшим в вас страх, вас одолевали мысли и побуждения, повергавшие вас в трепет, а по ночам преследовали сны, одно воспоминание о которых до сих пор заставляет вас краснеть от стыда…
– Погодите! – умоляющим голосом воскликнул Дориан Грей. – Прошу вас, остановитесь! Вы меня совсем сбили с толку, и мне трудно вам что-нибудь возразить. Но я чувствую: в ваших рассуждениях что-то не так – только вот что, я не знаю. А сейчас – не говорите мне ничего больше. Дайте мне время подумать. Или, вернее, дайте мне возможность не думать об этом.
Минут десять Дориан стоял неподвижно, с полуоткрытым ртом и странным блеском в глазах. Он смутно сознавал, что под влиянием только что услышанного в нем пробуждаются какие-то совершенно новые мысли и чувства, но в то же время ему казалось, что они зародились в нем независимо ни от кого. Сказанные другом Бэзила слова, – а он, несомненно, произнес их просто так, между прочим, придав им ради пущей эффектности парадоксальную форму, – задели в Дориане тайную струнку, которой до этого никто не касался, и у него было ощущение, словно она туго натянулась и как-то странно, толчками, вибрирует.
Подобным образом его могла волновать только музыка, всегда будившая в нем смутное беспокойство. Но музыка – это ведь не членораздельная речь. Музыка не созидает в нас новых миров, она лишь создает новый хаос. А тут ведь прозвучали слова! Ах, слова, слова, безобидные слова – до чего же они на самом деле чудовищны! До чего конкретны, откровенны и жестоки! От них никуда не денешься. И вместе с тем – какая в них неуловимая магия! Они обладают удивительной способностью придавать пластичную форму вещам абсолютно бесформенным, в них есть своя музыка, столь же сладостная, как музыка виолы или лютни. Всего лишь слова! Но разве есть на свете что-нибудь реальнее и весомее слов?
Конечно, в ранней юности Дориан не понимал очень многих вещей. Но теперь, когда они перестали быть для него загадкой, жизнь вдруг засверкала перед ним ослепительно яркими красками. Ему стало казаться, что он идет средь огненных языков бушующего пламени. И как он этого не замечал до сих пор?
Лорд Генри наблюдал за ним с едва заметной, чуть иронической улыбкой. Он знал, что сейчас лучше всего помолчать. Дориан живо заинтересовал его, и то впечатление, какое произвели на юношу сказанные им слова, немало его удивило. Ему вспомнилась одна книга, прочитанная им лет в шестнадцать и открывшая ему много такого, чего он раньше не знал, – так, может быть, с Дорианом Греем происходит нечто подобное? Неужели стрела, пущенная им наугад, угодила в цель? До чего же все-таки очарователен этот юноша!
Холлуорд между тем увлеченно работал, кладя мазки в характерной для него и восхищавшей столь многих напористой манере, но в то же время с тем изяществом и изысканной утонченностью, которые всегда являлись – по крайней мере в искусстве – принадлежностью подлинного таланта. Он совершенно не замечал затянувшегося молчания.
– Бэзил, я больше не в силах стоять! – воскликнул вдруг Дориан. – Я хочу выйти в сад и посидеть на свежем воздухе. Здесь просто невозможно дышать.
– Простите меня, мой друг! Когда я работаю, я обо всем забываю. А вы, между прочим, сегодня позируете как никогда хорошо – почти ни разу не шевельнулись. Мне наконец удалось поймать то выражение, которое я так долго искал: эти полураскрытые губы и этот блеск в глазах. Не знаю, что вам такого наговорил Гарри, но ему каким-то чудом удалось вызвать на вашем лице это замечательное выражение. Небось, делал вам комплименты? Но вы не должны верить ни единому его слову.
– Нет, никаких комплиментов лорд Генри мне не делал. Возможно, именно поэтому я не поверил ничему из того, что он говорил.
– Вы ведь отлично знаете, что поверили всему мною сказанному, – проговорил лорд Генри, глядя на Дориана своими томными, мечтательными глазами. – Пожалуй, я тоже выйду в сад, в студии невыносимо жарко. Бэзил, пусть нам вынесут туда попить – что-нибудь охлажденное, со льдом, и желательно, чтобы там плавало по клубничке.
– Хорошо, Гарри. Нажми-ка на звонок рядом с собой, и, когда придет Паркер, я ему все это закажу. К вам я присоединюсь попозже, мне еще нужно немного подработать фон. Только не слишком задерживай Дориана. Мне сегодня на редкость хорошо пишется. Портрет этот обещает стать моим шедевром. Да и сейчас он уже почти шедевр.
Выйдя в сад, лорд Генри нашел Дориана возле куста сирени: зарывшись лицом в прохладную массу цветов, юноша упивался их ароматом, словно это было изысканное вино. Лорд Генри подошел к Дориану и положил ему на плечо руку.
– Вот это правильно, – негромко произнес он. – Исцелить душу можно лишь с помощью ощущений, а ощущения – лишь с помощью души.
Юноша вздрогнул от неожиданности и отступил от куста. Ветки и листья сирени растрепали непокорные кудри на его непокрытой голове, спутали золотистые пряди волос. В его глазах был виден испуг, как у некоторых людей, когда их внезапно разбудят. Тонко очерченные ноздри трепетали, а ярко-красные губы нервно подергивались.
– Да, – продолжал лорд Генри, – в этом и состоит один из величайших секретов жизни: исцелять душу посредством чувств, а чувства – посредством души. Вы личность необыкновенная, мистер Грей. Вы знаете больше, чем вам представляется, но меньше, чем вам хотелось бы знать.
Дориан Грей нахмурился и отвел взгляд в сторону. Он ничего не мог с собою поделать, но его очень привлекал этот высокий, элегантный молодой человек. Смуглое, романтическое лицо лорда Генри, выражение вселенской усталости в его глазах вызывали безотчетный интерес Дориана, его завораживал низкий, томно звучащий голос молодого лорда. Даже руки нового его знакомого – прохладные, белые, нежные, как цветы, – таили в себе странное очарование. Когда лорд Генри говорил, они грациозно двигались, словно под музыку, и казалось, что у них есть свой, особый, только им понятный язык.
В то же время Дориан испытывал перед лордом Генри какой-то безотчетный страх, хотя и стыдился себе в этом признаться. Каким чудом этому незнакомцу удалось открыть перед ним, Дорианом, его собственную душу? Бэзила Холлуорда он знает несколько месяцев, но дружба с художником ни в малейшей степени не изменила его. И вдруг появляется человек, которого он никогда раньше не видел, и открывает перед ним самые сокровенные тайны жизни. Чем же в таком случае вызван этот необъяснимый страх? Он ведь не школьник и не наивная девушка, и бояться этого человека нет у него никаких оснований.
– Пойдемте присядем где-нибудь в тени, – сказал лорд Генри. – Я вижу, Паркер уже несет нам напитки. Если вы и дальше будете оставаться на солнцепеке, ваша внешность будет непоправимо испорчена, и Бэзил никогда не станет вас больше писать. Вы не должны допускать, чтобы ваше лицо покрывалось загаром. С загаром вы будете выглядеть намного хуже.
